Когда начались наши наступательные бои, меня в Сталинграде уже не было. В ноябре сорок второго я улетел на Север, потом был на Западном фронте. Зиму и начало весны сорок третьего провел на Кавказском, потом на Южном фронте. Вернулся в Москву и опять полетел на Южный фронт. Мысли написать повесть или роман о Сталинграде у меня и тогда еще не было.
Любопытно: эта мысль — написать о Сталинграде большую по объему вещь — раньше, чем у меня, созрела у другого человека. А именно у Юлия Чепурина. Он был участником обороны Сталинграда. На Южном фронте, когда я свалился с гнойной ангиной и лежал какое-то время в медсанбате, потом в околотке, в штабе фронта, он ко мне заходил, показывал своих «Сталинградцев». Это был, помнится, первый, черновой вариант. Я прочел с интересом, дал ему некоторые, как он потом говорил, добрые советы.
С Южного фронта я вернулся в Москву в апреле. К концу апреля на всех фронтах установилось затишье — самое, пожалуй, длинное за войну затишье перед Курской битвой. И вот тут я почувствовал, что надо бы написать какую-то большую вещь. Впечатлений накопилось много, я был буквально набит ими. Представление о переломе, наступившем в ходе войны, у меня лично сложилось на основании разных материалов и наблюдений. То, как мы выстояли, как мы не отступили за Волгу,— это было связано со Сталинградом. А то, как мы начали наступать, начали ломить немцев, — это для меня уже было связано с Северным Кавказом, с наступлением на Ростов.
О том, что хотелось бы написать о Сталинграде, я сказал редактору «Красной звезды». Мне дали двухмесячный отпуск, и я уехал в Алма-Ату, где жили тогда мои близкие. Отпуск был дан для того, чтобы я написал прозу — повесть или роман. До этого такой опыт у нас в «Красной звезде» уже был: Павленко написал «Русскую повесть», Гроссман — «Народ бессмертен». Но так как я до войны писал поэмы и уже давно не возвращался к этому жанру, то сначала у меня где-то были колебания между желанием сесть за прозу и желанием написать большую лирическую или лиро-эпическую поэму. От редактора я не скрывал, что моя работа, может быть, выльется и в поэтическую форму, хотя от меня ждали прозаическую вещь, чтобы печатать ее в газете с продолжениями.
Мне кажется, что все решилось в дороге. Я ехал в Алма-Ату поездом. Это была очень тяжелая весна. Тяжелая во всех отношениях. Люди в тылу жили напряженно и трудно. В пути я всюду ощущал их беспокойство: почему на фронте затишье? Почему мы дальше не наступаем? Все окружающее было полно такой суровой реальности, что первоначальная мысль — а может быть, все-таки поэму? — уходила все дальше и дальше. На смену ей пришло ощущение, что то, что я видел и пережил в Сталинграде, в стихи, в поэму не лезет. Надо писать прозу.