И я соглашаюсь на предложение Мельвиля сыграть в «Леоне Морене, священнике», замысловатой экранизации гонкуровского[35] романа 1952 года, написанного Беатрис Бек.
По прочтении сценария мое восхищение режиссером возросло. Этот парень ничего не боится, ни длинных, философских и скучноватых диалогов о существовании Бога, ни бесчисленных разговоров о грехе и добродетелях, ни тайн психологии своих персонажей, ни умышленной фрустрации от истории любви, обреченной остаться платонической, ни темных пятен времен оккупации. Его отвага достойна уважения; он ищет трудностей, а я это люблю.
Мельвиль догадывается, что я вряд ли сохраню рвение на протяжении всех съемок. Он взял в свой фильм не брюзгу и не святошу. В сутане или без, я не могу не валять дурака. Я продолжаю думать, будто я в школе, донимаю учителей и развлекаю товарищей.
В уроке, который мне предстоит затвердить, моем тексте, есть очень длинный пассаж на латыни, обращенный благоразумным голосом к ранимой душе Барни, девушки, которая влюбляется в меня в фильме. Мертвый язык усыпляет мою память, упорно его отторгающую. Но снять сцену надо, и я должен произнести мой монолог.
Я решил прибегнуть к старой уловке школяра: шпаргалке. Я расклеил их повсюду внизу исповедальни, откуда мне предстояло отпустить грехи Эмманюэль Рива. Увы, папа Мельвиль поймал меня с поличным и устроил выволочку.
Он требует серьезности, мы ведь не в цирке, и меня просят успокоиться, мало-мальски собраться. Он постоянно говорит мне: «Соберись». И я постоянно отвечаю: «Если я соберусь, то усну».
Он думает, что я над ним издеваюсь (и в чем-то он прав). Наступает момент съемок сцены признания в любви Барни Леону, и Мельвиль весь извелся. Я, на его взгляд, взвинчен, а ему нужно, чтобы я был спокоен. И он не находит ничего лучше, чем отправить меня в угол, в трейлер, служащий уборной, чтобы я собрался. Его приказ кажется мне смешным и ребяческим, но я повинуюсь и, не моргнув глазом, иду в угол.
Вот только в час, когда мне надо быть на съемочной площадке, я не двигаюсь с места. Я терпеливо жду, когда за мной придут ассистенты, найдут меня уснувшим и храпящим и доложат об этом Мельвилю.
На самом деле, чтобы влезть в шкуру Леона Морена, мне не надо собираться. В начале съемок, чтобы поработать над достоверностью кюре, я обратился к помощи профессионала, аббата Лепутра. Я показал ему, как собираюсь ходить в сутане. Он пожал плечами и сказал: «Мне нечему вас учить. Каждый священник ходит, как хочет. Ни один священник не похож на другого!» Он признавал свою бесполезность – а ведь он не мог знать, что у меня уже был в голове образец, вдохновлявший меня перевоплотиться до печенок в Леона Морена: аббат Грацциани. Крепкий, открытый и душевный, он очень повлиял на меня в детстве. Я столько общался с ним, помогая хоронить американских солдат, что мог позаимствовать у него черты характера, повадки, ауру. Мне достаточно было вспомнить его.