Перед отъездом Безменова Спиридонов отозвал парня в сторонку – подальше от всех.
– Ежели увидишь, Павлуха, товарища Ленина, то передай ему так: мол, мы здесь опасаемся захвата дороги.
Безменов даже не поверил:
– Неужели?
– Да, – кивнул Спиридонов. – Так и скажи: опасаемся!
– Финны?
– Нет. Похуже. Англичане.
* * *
Небольсин вернулся в Мурманск, навестил лейтенанта Басалаго.
– Мишель, а вы знаете, что граница у Печенги открыта?
– Знаю. Ни души. Только монахи. И – колонисты.
– А финны не пойдут туда?
– Финны уже пошли…
Поезда из бывшей столицы стали в Мурманске редкостью: сбитые кое-как эшелоны (половина теплушек, половина пассажирского разнобоя) осаждались мурманчанами, жаждущими свежих новостей. А чья-то рука вырезала клочок газеты, намочила его в воде и намертво приморозила к дверям вокзала. Каждый теперь мог прочесть:
«Уезжая из Петрограда, Совет Народных Комиссаров одновременно защищает и позицию революционной власти, покидающей сферу, слишком подверженную немецкой военной угрозе, и одновременно тем самым защищает Петроград, который перестает быть в значительной степени мишенью немецкого удара».
Под вечер в контору заявился, скрипя портупеей, поручик Эллен – надушенный, как барышня:
– Читали, Аркадий? – спросил и показал себе за спину отогнутым пальцем.
– Читали эту липу! – ответил Небольсин подавленно. – Петербург – глаз в Европу, а Москва – в темную Азию.
– Да, – посочувствовал Эллен, – докатились мы с вами! Глава «тридцатки» спросил, когда ожидается поезд из Петрограда и на какие пути он встанет.
– Какие там пути! Где освободят, туда и встанет.
– А вы не пойдете встретить?
– Что я, поезда не видел? Да и не жду никого…
С опозданием, вне всякого графика, замедляя скорость еще от Колы, в мурманскую неразбериху путей и стрелок, затесался петроградский поезд: две теплушки, один пульман, три дачных вагона с вытертыми дощечками: «С.-Петербург – Сестрорецк». Видать, наскребли в Питере, что могли. Мимо окон Небольсина уже побежали встречающие: солдаты, матросы, спекулянты, филеры. Суета этих людей была в тягость Аркадию Константиновичу, который после разговора с Петей Ронеком как-то увял и сник. В самом деле, среди людей – и такое одиночество! От Бабчора в Салониках тянулись тысячи миль, беспросветных; невеста – словно ее никогда и не было – пропала в смутах, в морозах, в молчании телеграфа. «Что осталось, кроме меня?» – спрашивал себя Небольсин и почти с ненавистью оглядывал крытые тесом стены своего кабинета, оклеенные приказами о штрафах, циркулярами по борьбе со снежными заносами…