И так вот, в ожидании парохода, оба мучили один другого… Полыхало вдоль неба сияние – такое пламенное! Вагон с Небольсиным и Ядвигой подхватывал маневровый, таскал его по путям, заводил в тупик, снова тащил на просторы тундры. Казалось, не будет конца' Двое – лицом к лицу – не могли решить главного, ласками прерывая мучительные споры.
– Ты не будешь одинок, – шептала она ему, целуя в глаза. – Там много русских. Русские церкви, русские театры, библиотеки, наполненные русскими книгами… Здесь ты состарился, Аркашка. Посмотри, каким ты теперь стал. Разве таким я увидела тебя впервые?
– Не быть русским? – печалился в ответ Небольсин. – Это единственное, что мне осталось. С гордостью говорить всем: смотрите, я несчастный, пусть оно так, но я – русский!
– Ах, что с того? Был ты Небольсин, а станешь, допустим, Небольсинявичус… Только бы не остаться в этой совдепии.
– Совдепия ни при чем, есть еще Родина и Отечество, – эти слова так и пишутся, с большой буквы. Есть народ, есть Пушкин, Ломоносов, Толстой… есть наши сказки, песни, поговорки, привычки, ухарство, гости к вечеру и до утра, свет лампы под абажуром, сирень весной, а клюква осенью, каша со шкварками – она тоже есть. Не-ет, милая! Это не так все просто, как тебе кажется…
Ядвига поднялась, нащупывая ногой туфельку.
– Аркашка, – сказала спокойно, – тогда я… одна.
Небольсин вдруг заплакал, присаживаясь у печки, у родимой печки из ржавого железа, которая гудела ему трубой – неистово.
– Ты меня никогда не любила, – сказал он.
Наступил день разлуки. Дым из трубы парохода, грохот сходней, легкая качка. И косо улетают прочь от берега чайки. Ядвига плакала, а он гладил своей ладонью ее теплый затылок, вдруг ставший таким родным и жалким. Что он мог поделать? «Может, и правда сбежать по сходне навстречу ветру опасных странствий по чужбине?..»
С трудом он успокоил себя.
– Понимаешь, – сказал, глядя на пароход, сверкающий огнями, – есть две теории для спасения. Приверженцы первой утверждают, что лучше спасаться на шлюпках. А другие говорят: нет, вернее оставаться на корабле, чтобы спасать сам корабль. Так вот, моя дорогая, я предпочитаю остаться на корабле.
Она подняла к нему заплаканное прекрасное лицо:
– Но корабль-то… тонет, тонет! Пойми ты это…
– Он накренился. Ничего, откачаем! Он выпрямится.
Мимо них проследовала семья: педагог в фуражке министерства просвещения, его супруга и три девочки, держащие одна другую за озябшие руки. На лицах детей светился испуг перед высоким кораблем, который навсегда увезет их в дальние страны.
– Вот и мы, – сказал чиновник, тоже испуганный, как ребенок, и вытер слезу. – Жаль, – добавил. – Все равно жаль… Ах, если бы не жена!