После обеда, когда Елизавета Петровна села за фортепьяно, Нарышкин подошел ко мне:
— Я понял, Михаил Варфоломеевич, что вас очень интересует Одоевский. Могу предложить вам одну небольшую вещицу, сохранившуюся у нас благодаря Елизавете Петровне. — И он достал с полки тоненькую тетрадь. — Прочтите это, и вы узнаете душу Одоевского. Эго «Молитва русского крестьянина», — объяснил он подошедшему Воробьеву.
«Бог людей свободных, боже сильный! Я долго молился царю, твоему представителю на земле… Царь не услышал моей жалобы… ведь так шумно вокруг его престола. Если, как говорят наши священники, раб — также твое творение, то не осуждай его, не выслушав, как это делают бояре и слуги боярские. Я орошал землю потом своим, но ничто, производимое землей, не принадлежит рабу…».
— Не правда ли, уже по одному этому можно было предвидеть будущность Александра Ивановича? Это его первое произведение, заметьте!
— Значит, он сам вступил на такую дорогу.
Нашу беседу прервала Елизавета Петровна, попросив меня выйти на крыльцо, где меня ожидают.
Я недоумевал: кому я мог понадобиться в Харечкиной балке, куда пришел впервые в жизни. Вышел. Уже смеркалось. Недалеко прохаживался какой-то казак.
— Ты, что ли, хотел меня видеть? — крикнул я.
— Так точно.
Подошел — и я узнал Марининого поклонника.
— Поговорить надобно, ваше благородие, — сказал он. глядя вниз.
— О чем же? — спросил я не без любопытства.
— Вы ваше благородие, не рассерчайте только… Спросить хотел…
Голос его звучал глухо и прерывисто. На лбу вздулась вена. Молодой, красивый, стройный, с курчавыми волосами.
— Спрашивай, — сказал я дружелюбно.
— Жениться вы думаете… на Марине?
— Жениться?! С чего ты взял? Неужели это она тебе…
— Ни-ни! — Казак даже поднял руки. — Ни боже мой! Ни словечком об этом не обмолвилась… Сам я так в голове держу. Красивая она. Такую и генерал может взять.
— Вот что: жениться на Марине я и в мыслях не держал.
Казак облегченно вздохнул.
— Я уж вам, ваше благородие, начистоту: она было слово дала мне повенчаться на пасху, да только, глядь, в тот раз вы как снег на голову свалились. Тут все и спуталось. Ревмя об вас ревет, о свадьбе и слушать не хочет, а сегодня меня так огрела, что голова кругом пошла: «В монастырь пойду!» Я бы разговаривать с вами не посмел, но про вас от нее же знаю, какой вы есть и как не допустили ее туркам продать. А может, промеж вас двоих чего и было, то мне и это все равно…
— Успокойся, брат… Ничего промеж нас, кроме дружбы, не было, и люблю Марину как сестру. Ты знаешь что? Сейчас ее не трогай, в расстройстве она. Я завтра утром уеду, ты денька два погоди, а там и разговор другой пойдет. Ясно?