Свернул я с дороги. Лежит тенгинец. Мундиром голова и грудь прикрыты. Приподнял я легонько мундир, и ноги у меня подкосились… Лермонтов!
Давай поднимать его.
— Михал Юрьевич! Что с вами?
Показалось, он приоткрыл глаза и шепчет что-то… Ничего я не понял, не расслышал: такой страшный гром потряс окрестности, так темно стало, что дух захватило.
Опять пытаюсь приподнять Лермонтова. Вспышкой молнии осветило все, и на миг я увидел, что рубашка его в крови… Слева! Только тут я вспомнил выстрелы и все разом понял.
Закричал сам не свой, а чего закричал? Разве этим поможешь? Не заметил я в своем отчаянии — откуда-то вынырнули люди. Трое. Кто такие и не рассматривал. Не все ли равно! Только когда подошли, говорю:
— Господа, как же это?..
— Ничего не поделаешь! — отвечает один. — А мы вас за грабителя приняли.
— Идем обратно в кусты, — предложил другой. — Чего зря стоять на дожде… — И отправились…
— Столыпин! Трубецко-ой! — донеслось из темноты..
— Вот и Васильчиков! — сказал кто-то из них. И все трое закричали в голос: — Сюда-а! Сюда!
Подъехал верховой. Они окружили его.
— Плохо, господа! Ни один лекарь не соглашается в такую погоду выехать!..
— Эх, что теперь лекарь! Сколько времени прошло! Дрожки нужны, а не лекарь. Перевезти надо тело, не лежать же ему ночь под дождем. Поеду за дрожками.
— Я, Столыпин, поеду с тобой. А Васильчиков и Трубецкой пусть ожидают…
Потом заговорили потише. Только одно расслышал:
— А я думал, это Мартынов скорбит…
— Мартынов! Он сразу же после тебя поскакал к коменданту доложить о дуэли…
Доложить о дуэли! Нечего мне было здесь делать… Я встал и пошел. Гроза не унималась. Молнии помогали не сбиться с дороги. Шел медленно против ветра, По-прежнему хлестал дождь. Я не чувствовал ни усталости, ни холода, только держался за сердце. В нем опять появился нож.
Дома ждала Вига… Как она рассказала позже, я упал на пороге. С криком она побежала за Воробьевой:
— Дядя Михал умер!
Но я все еще был жив, только начался тяжелейший приступ лихорадки.
Я пришел с ним проститься рано утром в день погребения. Вставать мне было запрещено, но как мог я не встать!
Парадная дверь была настежь. Он лежал в гробу, юный, тоненький, совсем мальчик! На посиневших губах едва уловимая улыбка. Я так хорошо знал ее… Точь-в-точь такую видел два года назад в Псезуапсе у Саши Одоевского… И Ядвига так улыбалась, и Владислав… Чему они улыбаются? Словно видят что-то хорошее, удивительное… Я никогда не вдумывался в слово «покойник», для меня оно означало то же, что труп. А теперь я понял его настоящий смысл…