…
Я кладу это все перед Эдвардом, в упор смотрю на него.
— Кажется, Михал Наленч перестал быть поляком? — глаза у Эдварда становятся узкими-узкими. Он смотрит совсем не по-братски…
Пане боже! Зачем состоялась эта встреча! Зачем я приехал! Зачем допустил тоске оседлать свою душу! Может быть, я уже не вернусь. Но ведь он брат мне. Я должен, я обязан ему все высказать!
И я говорю. Я рассказываю ему все, что понял за долгие годы, — о русских страдальцах, о наших польских и российских бедах. Я не скрыл от него ни одной своей мысли — все отдал! Умолял поехать со мной. Он долго-долго молчал. Сидел, низко опустив голову.
— Я присягал Отчизне и буду до конца выполнять ее волю, — наконец сказал он. — А ты скорее… скорей уезжай… не то я… арестую тебя и силой отправлю в Порту!
И он позвал Костанука, чтобы тот проводил меня.
— Прощай, Эдвард. Пан бог видит, как тяжко все это. До лучшего времени, брат!
— Ты мне не брат! Ты мой враг!
Как хорошо, что он это сказал! Только поэтому я имел силу спокойно дойти до коня.
Я уже заносил ногу в стремя, когда ко мне подошли мои беглецы.
— Вы уезжаете, ваше благородие? А мы думали…
— Напрасно вы думали. Почему ушли? Или вам плохо было со мной?
— Да нет… зачем плохо?..
Я не в силах был с ними говорить, махнул рукой и вскочил в седло.
Солнце уже шло к закату, когда мы выехали на широкую дорогу. Навстречу попадались черкесские арбы, возвращавшиеся с ярмарки.
Штук десять арб остановилось гуськом на дороге. Их хозяева собрались в кружок и, ожесточенно жестикулируя, спорили из-за чего-то, указывая на подростка, стоявшего в стороне с низко опущенной головой и исподлобья смотревшего на взрослых. В глазах его был испуг. У ног лежала связка толстой веревки и новый топор.
Я хотел было их объехать, но Костанук задержал меня и вступил в разговор с черкесами. Потом обратился ко мне, а черкесы притихли и подошли поближе.
— Очень нехорошо! — сказал Костанук. — Балшой скандал сделал этот баранчук![139] — и указал на подростка. — На ярмарка пришел, украдывал веревка и эта топор! Шапсуг говорит — очень стыдно. Когда на ярмарка ехал, клятва давал — все будет карош, никто украл нет! И вот только сейчас узнал, что баранчук сделал… Как теперь? Неужели, говорит, все арба обратно Екатеринодар пойдет? Просит тебя — возьми, поджялста, топор и веревка! Отдавай, поджялста, старшина! Скажи — не серчай, глупый баранчук это сделал, башка его очень плохой.
Подросток подошел ко мне и подал украденные вещи. Я молча взял их и положил в свой куржум[100].
Шапсуги все, как один, поклонились, приложив руки к груди. Когда мы отъехали, я спросил Костанука: