, которые бывают осенью. Он родился в одну из леонидных ночей.
Наконец я покинул Чирах, меня произвели в майоры, и к этому времени Шамиль был взят в плен. Я ездил в Тифлис по случаю производства, а затем, впервые за тридцать лет, получил большой отпуск.
Мы купили на Червленной улице во Владикавказе деревянный домик, с улицы он был облицован кирпичом. На настоящий каменный дом у нас не хватило бы средств. Около домика был большой двор.
Как-то вечером, когда мы уже устроились на новом месте, Вига мне сказала:
— Теперь можно истратить деньги, подаренные Бестужевым. Превращу двор в сад. Это будет всегда живой памятью о нем.
— Лучшего ты не могла бы придумать.
И вдруг Вига говорит:
— А теперь поезжай на родину. Тебе надо отдохнуть и повидать родные места. Может быть, найдешь брата, а если он захочет, пусть приезжает и живет с нами.
— А если бы я захотел остаться в Польше?
— Ну что ж, — сказала она, подумав. — Если для тебя это окажется необходимым, я поеду с тобой. Моя родина там, где моя семья. Но сначала посмотри, каково там, и стоит ли Василька переделывать в поляка.
Была осень 1861 года, когда я выехал. Прежде всего я хотел попасть в Дубно, отыскать следы Эдварда. И вот я попал в Радзивиллов.
На пограничных столбах красуются российские двуглавые орлы с таким видом, словно их никогда не расстреливал генерал Дверницкий. В таможне скрипят перьями чиновники, а под их носами евреи продолжают заниматься контрабандой. У одного из них я купил неплохой австрийский табак.
Из Радзивиллова неожиданно пришлось сделать небольшой крюк и ехать в Берестечко — не было перекладных до Дубна, а тут оказался попутчик, который пригласил меня на свою линейку. Я не прочь был посмотреть, какие произошли перемены в Берестечке за эти годы. Попутчик оказался российским помещиком. Всю дорогу он жаловался на свою судьбу: имение не приносило почти никакого дохода.
— Как же я буду обрабатывать земли, если отменили крепостное право?
— Ничего, — сказал я. — Вы в убытке не будете. Правительство найдет способы сохранить ваше благоденствие… Вот и в Польше еще с тысяча восемьсот седьмого года освободили крестьян, а помещики ничуть не пострадали.
— Да что вы! — воскликнул он. — Вот хорошо!
Я спросил, сколько у него земли.
— Пятьдесят тысяч десятин…
— На что вам столько? Оставили бы на прокорм семьи, а остальное отдали бы крестьянам, и вся недолга…
Он посмотрел на меня дикими глазами. Я не стал больше говорить на эту тему. Все-таки он вез меня, а не я его.
В Берестечке, как и встарь, плакали ивы над Стырью, возносилась в небо башня костела Тринитариев, а в парке Плятеров шумели вековые деревья. Я зашел в костел. Ангелы— свидетели моего венчания с панной Ядвигой — все еще сидели под куполом и любовались игрой света в хрустальном паникадиле. Орган, усыпанный фресками итальянского живописца, играл какой-то грустный хорал, но на левой стене не оказалось картины, изображавшей победу Богдана Хмельницкого над моими соотечественниками. Я спросил у проходившего прелата, куда она делась.