Поздно вечером, когда мы укладывались передохнуть на час-другой, Высоцкий сказал:
— Помнится, Михал, в листопадные дни ты пытался выяснить перемену моего к тебе отношения, и я обещал когда-нибудь… Интересует ли это тебя сейчас?
— Пожалуй, скажите, но, признаюсь, я перестал считать это столь важным…
— Не нравились мне твои друзья, вернее, один друг… Рыжий Вацек. Это он донес на меня цесаревичу, и я был арестован.
— Никогда не был его другом. Даже напротив. Весьма грустно, что этого вы не разглядели…
— Часто видел вас вместе, а тогда я должен был соблюдать особую осторожность. Вот и воздержались от приема тебя в военный союз.
Но потом я убедился, что был неправ: во-первых, ты сам пришел в школу с ружьем…
— А во-вторых? — спросил я, саркастически улыбаясь.
— Ты стрелял в цесаревича…
Я перебил его:
— Не хочу, пан Высоцкий, оставлять вас в заблуждении. Может быть, не заслуживаю и сейчас вашего доверия…
Без тени смущения я рассказал Высоцкому, как узнал о заговоре.
Высоцкий был озадачен.
— Но… но ты все-таки пошел с нами разоружать волынских улан. — сказал он, растянувшись на скамье.
— Я был убежден, что это нужно сделать, раз происходит революция. В то же время, убийство часового я считал и считаю жестоким и лишним… И уж, конечно, Новицкого и даже Трембицкого…
Что Трембицкий вам сделал? Он рассуждал, как и многие, и как Хлопицкий. Может быть, вы и Хлопицкого убили бы в тот вечер, попадись он вам навстречу?
Высоцкий внезапно вскочил.
— Непременно! — воскликнул он. — Я рассчитывал, что он возглавит революцию, пришел к нему по-хорошему, а он даже выслушать меня не захотел. Поднял крик: «Я с якобинцами и клятвопреступниками не имею ничего общего! А с вами в особенности — вы повинны в несчастьях, обрушившихся на отчизну!» И уж конечно я не прощу ему Лукасиньского!
— Как Лукасиньского?
— Я его умолял чуть не плача разрешить догнать цесаревича и отнять Лукасиньского и других арестантов, которых этот мерзавец увел в Россию. И он не позволил! Как мог он противиться этому? Ведь сам, говорят, был когда-то в Патриотическом Обществе! Не хотел обострять отношения, которые были уже обострены! А вернее всего, послушался знатных аграриев! Они надеялись, что дорога угодничества приведет их к успеху!
Высоцкий тяжело дышал, схватившись за грудь.
— Впрочем, — продолжал он, — что там Хлопицкий, когда и я сам им раньше верил.
— На вашем месте я самовольно догнал бы цесаревича и отнял Лукасиньского. Семь бед — один ответ…
— Вот именно! Я это понял слишком поздно. В меня так въелась привычка подчиняться начальству, что я не посмел без Хлопицкого, которого уважал чуть ли не больше всех в Польше… При Радзивилле брат Лукасиньского обратился в правительство по поводу Валериана. Я сам принимал его петицию.