Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки. Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, все усыхающим шибздиком, вечно усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нем, как на вешалке, халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня заслуживает лучшего мужа — такая она замечательная. Хотя конечно же в Берлине Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в последние свои годы — бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски, — нельзя.
— Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, — сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. — А какой он был джентльмен. Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, я в пансионе больше не видела.
На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась. Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, все равно хорошая. Но Отто был такой ранимый, он никак не мог освоиться здесь. Слезинка покатилась у нее по щеке, она вытерла ее платком с монограммой «С».
— Да, миссис Готлоб, — сказала она, — всем нам никогда больше не увидеть такого джентльмена до кончиков ногтей, как мой дорогой Отто, да будет земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и вилла в Шарлоттенбурге, — вот тогда бы вы его еще и не так уважали!
Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы — гамаши, пахло от него дорогим одеколоном. И за все время в Германии — начиная с того года, когда они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до 1938-го, когда им пришлось уехать, — он ничуть не изменился, каким был, таким и остался, миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз состарился и почти не вылезал из халата.
Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, и ее раздавшиеся из-за нарушенного обмена веществ телеса заколыхались.
— Да, там мы все были другие. — И, вспомнив мясную лавку Готлобов — лучше их ливерной колбасы во всем Гольденкирхене было не найти, — она снова вздохнула. — Пусть так, но все мы здесь и все еще живы, ну, что вы на это скажете, Лумбик? А вот, должно быть, и Эльзе, — сказала она: в дверь снова позвонили.
Крохотуля Эльзе, — поперек себя шире, — запыхавшись, влетела в комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат — вот-вот попадают на пол — шпильки, под мышкой — объемистая кожаная сумка.