Спиридон видел, как уверенно дернул немец дверь ближайшей хаты. Как будто к себе домой пришел.
За день миновали четыре села. Останавливались невдалеке, отец зачем-то брал хворостину и шел в село. Пока он ходил, все молча, напряженно сидели на телеге.
Отец возвращался, сердито стегая хворостиной по сорнякам. Садился на телегу, понукал быка. А когда отъезжали подальше от села, скупо говорил: «Откуда возьмутся свободные хаты? А брать к себе никто не желает. Не те времена, чтобы принимать чужих людей…»
Ночевали посреди ржи под колючей грушей-дичком.
Пока Иван лазил на грушу за сушняком, Спиридон подсел к отцу, который сворачивал цигарку.
— Тату, как же так случилось, что Микола к Савке присоседился? Он же комсомолец…
Отец неожиданно рассердился:
— «Тату, тату»!.. Как будто ваш отец все знает…
Он долго сердито сосал цигарку. Наконец посмотрел на Спиридона.
— Верно ты подметил насчет Миколы — «присоседился». Есть такие людишки — у кого сила и большой кулак, к тому и присоседиваются. И всю жизнь на смешках… А веселых любят…
Спиридон заметил — с тех пор, как не стало Михайла и ушел в партизаны Сашко, отец стал по-иному смотреть на него и на Ивана. Как будто они повзрослели за несколько дней… Серьезно разговаривал с ними, иногда даже советовался… Мать редко участвовала в этом — она привыкла во всем полагаться на отца…
Легли спать — мать с младшими ребятами на телеге, а отец, Иван и Спиридон — на земле.
Спиридон никак не мог умоститься. Сквозь солому пробивался какой-то сучок… Отодвинулся подальше — сухой комок земли стал давить. А тут еще что-то тяжело ухнуло — точно свалился с неба огромный камень. Спиридон встал, огляделся. Рожь ночью похожа на невыразительные темно-синие волны, на которых кое-где просматриваются группы кустов, похожие на сморенных сном зверей с крутыми спинами. А вон, вдалеке, один такой зверь тронулся. Спиридон протер глаза. Что за наваждение?.. Да ведь это не зверь, это машина — синие огоньки щупают землю. Машина приближается, уже слышно ворчанье мотора. Спиридон лихорадочно огляделся. Тех, что лежат внизу, не видно. А вот телега чернеет, точно ее облили дегтем. И корова, и бык Цыган, будто нарочно, и не думают ложиться… Увидят… Что же делать?
Побежал в рожь, стал срывать ее пучками. Рожь сопротивлялась, резала ладони. Бросал пучки на телегу, спины быка и коровы. Бык равнодушно стоял, разве что изредка, когда пучок падал прямо на морду, смахивал его языком. А корова подумала, что Спиридон среди ночи решил подкормить ее, замахала хвостом, громко зачавкала. Спиридон шепотом просил Лиску не шуметь. Тщетно. Тогда он схватил корову за морду, зажал ее. Корова обиженно мотала головой, вырывалась. Тем временем машина прогудела мимо груши. Сорочка у Спиридона была мокрой, хоть выжимай. Снял ее, и тут глупая скотина как замычит. Кажется, на все поле, до самого мерцающего горизонта долетел ее голос. Спиридон, вздрогнув, посмотрел на машину. Неужели останавливается? Неужели?.. Обернулся к корове. А она опять открывает свой широкий рот. Схватил хворостину, попавшуюся под руку. «Ах ты скотина рогатая!» — стал стегать ее. Никогда он так безжалостно не бил корову. И она, хоть и скотина, но, видно, сообразила, сжала рот, затихла. Только темный глаз сверкает влажно и виновато. Посмотрел на машину. Нет… Уехала… Подошел к Лиске, погладил ее: «Не сердись! Сама виновата. Это ж не пастбище».