Может быть, он считал нужным сначала обсудить такой поворот судьбы с сыном, — отец человек старой закалки, прошедший фронт, дважды тяжело раненый, ему ничего не давалось легко и дешево, за все платил полную цену, а то и две. Поэтому к жизни относился серьезно, даже слишком серьезно, а к любым переменам, — недоверчиво. Тянуть резину дальше было нельзя, хоть и ехать не хотелось, но надо. Борис сложил в спортивную сумку кое-какие продукты, из еженедельных заказов, что выдавали на работе. Четыре банки тушенки, импортной, сделанной в республике Сомали, несколько пачек макарон, шпроты, овощные консервы, банку растворимого кофе и несколько пачек индийского чая. Он добрался на метро до вокзала, купил в автомате билет, два часа трясся в электричке, а потом автобусом ехал на другой конец города.
Дом отца стоял на окраине, старый сруб с резными наличниками и небольшой застекленной верандой, в палисаднике разрослись кусты золотого шара и шиповника. Выдался теплый день, солнце стояло высоко, припекало, Борис вышел из автобуса, прошел с полкилометра и толкнул покосившуюся калитку. Отец сидел за домом на скамейке, строгал какую-то деревяшку. Он был одет к приезду сына в пиджак и рубашку, застегнутую на последнюю пуговицу. Поднялся навстречу, ткнувшись в шею колючей щекой.
— Сынок, — сказал он. — Молодец, что приехал, Боря. А я уж не ждал… То есть ждал… Ты на машине?
— На электричке. Машина в ремонте.
— Эх, мне бы ее посмотреть. Я бы тебе живо ее на ход поставил.
Борис вспомнил, что они не виделись уже почти полгода, и за это время отец еще сильнее похудел и потемнел лицом. Прошли в дом, здесь после уличного солнца было темно и прохладно, отец собрал на стол, — видно, что заранее готовился, — кастрюля щей, правда, без мяса, огурцы, помидоры, бутылка водки.
На первый взгляд, в доме ничего не изменилось за последние четыре года. Только обои в цветочек пожелтели, а фотографии в рамках, висящие на стенах, — поблекли. Еще полы стали пружинить, видно доски подгнили. Мать старалась изо всех сил показать, что здесь живут не бедные люди, — и у нее получалось. Но сейчас бедность дома сделалась слишком заметной. На комоде стопка газет, отец состоял в партии, выписывал "Правду" и "Социалистическую индустрию". Самое удивительное, — он эти газеты читал, иногда — верил прочитанному.
Выпили водки, поели щей, — и на душе сделалось веселее. Отец полез в бельевой шкаф, долго копался, перекладывая с места на место застиранные тряпки. Вытащил две толстых тетради в твердых переплетах, свои фронтовые дневники, положил на край стола. Как уж он сумел на передовой что-то писать в этих тетрадках и не угодить в особый отдел, — загадка природы, но ведь сумел как-то. Борис пару раз заглядывал в отцовские записи. Простые предложения, рубленный стиль. Война, Сталинградская битва, а на ней двадцатилетний лейтенант, у которого, если рассуждать здраво и холодно, не было никаких шансов выйти живым из этой мясорубки и вернуться.