Инга вышла из комнаты Тани минут через двадцать. В одной руке она несла чемодан сестры, в другой держала перетянутые резинкой мелко исписанные листы бумаги, сложенные так, как обычно складывают письма. Остановившись в дверях кухни, женщина проговорила:
— Я забрала тетради с Танюшиными стихами, черновики, наброски, ее записные книжки. Еще там были письма от ее знакомого, Гумилева. Я читать не стала, ибо письма предназначаются не мне, и, Зина, очень вас прошу, верните их автору. Ведь вы знакомы?
— Да-да, конечно, знакомы, — засуетилась Бекетова-Вилькина, вскакивая со стула и забирая у Инги перевязанную тесемкой пачку. — Не волнуйтесь, Инга, я обязательно передам эти письма Николаю Степановичу. Может, помянете с нами Таточку?
— Благодарю за приглашение, но, честное слово, Зина, не могу. Кусок в горло не лезет. Спасибо. Я пойду.
— Куда же вы пойдете? Ночь ведь!
— Пойду в Обуховскую больницу, куда Татьяну отвезли. Подожду до открытия, как только разрешат, заберу Танечку. Буду хлопотать, чтобы позволили похоронить на кладбище рядом с родителями, хотя она и самоубийца. Спасибо, Зина, вам за все. И вам, Генрих Карлович, спасибо.
Инга неожиданно низко поклонилась в пояс, почти коснувшись рукой ковра, и торопливо вышла из квартиры, с легким щелчком прикрыв за собой дверь.
Нервным движением тонких пальцев Зиночка достала папиросу, и Штольц услужливо поднес ей огонь. Прикуривая, женщина задумчиво проговорила:
— Надо же, у Таты письма Гумилева. Как странно! Они же виделись каждый день. О чем Николай Степанович мог ей писать?
— Поминать-то будем? — нетерпеливо напомнил Генрих.
— Ах, вам бы только выпить! — раздраженно откликнулась Зиночка.
Не выпуская писем из рук, она порывисто вскочила и устремилась к шкафу, забитому тушенкой, банками с вареньем, пакетами с крупами и мешочками с сахаром. В углу стояли две бутылки красного вина, и хозяйка свободной рукой ухватила одну и поставила на стол. Достала бокалы, штопор и, глядя, как Штольц откупоривает и разливает вино, с надрывом проговорила, выпуская из ноздрей дым папиросы и потрясая исписанными бумагами:
— Штольц! Вы что, не понимаете? У Тани Яворской — письма Гумилева! Спит он со мной, а пишет ей. О чем, хотела бы я знать?
— Возьмите и прочтите. Кто вам может запретить? — угадывая настроение собеседницы, подсказал Генрих.
— Вы думаете? — оживилась Зина, нетерпеливо срывая тесемку и с любопытством перебирая исписанные листы.
— Ну, не чокаясь, за помин души новопреставленной рабы Божьей Татьяны, — поднявшись во весь рост, на православный манер торжественно провозгласил Штольц и, смакуя отличное вино, осушил свой бокал. Сел, соорудил бутерброд и с аппетитом принялся жевать.