— А его дядя Степан Боканов обедать позвал, честное слово, сама видела! — сказала Женька.
— Вот. А ты говоришь — люди! Всякие они, люди, — улыбнулась Ольга Дмитриевна, чувствуя внутреннюю лихорадку. — Так что, девочка, пойдешь с матерью на Сапуновскую ферму?
— Н-не знаю, — вздохнула Женька. — Мне бы на Центральной усадьбе чего-нибудь.
— Ну, знаешь, сейчас лето — иди учетчиком на поля, дел много, а там посмотрим.
— А потом я, может, подучусь, и в контору бы?
— Ну и решили. Вообще-то у нас с такими работами трудно, приезжают специалисты, механизаторы, а жен их куда девать? Все какие-то не приспособленные в сельском хозяйстве. Полная кутерьма идет с этими специалистами. Женятся на городских… Вон у Игоря Сергеевича жена бригадиром на Сапуновской ферме, агроном по специальности.
— Я знаю, мама говорила, — и Женя улыбнулась Филатову, а Ольга Дмитриевна подумала, какая она все-таки хорошенькая.
В сенях застучали сапоги, и в дверь ввалился Анатолий Свиридов — Свиридовы жили рядом.
Анатолий, немолодой, на пенсии — длинный, худой, жилистый мужик, с длинными руками и крупными кистями рук. Он переступил порог, держа перед собой на отлете что-то в миске, обернутое неловко в газету.
— Вот, Ольга Дмитриевна, вы извините, конечно, меня, но я вот мед вчера вынимал первый — вот, прошу.
И он приоткрыл газету — в миске янтарно светились, подтекали густыми каплями соты, вырезанные из рамки.
— Давай садись, Анатолий, — Алевтина придвинула ему табурет.
Все потянули в себя душистый запах.
— Ну-у, что ты, как я могу такой… — растерялась Ольга Дмитриевна. — Уж жидкого налил бы.
— Нет, я прошу, от души. Хорошему человеку — от души, — и он уселся. — Чтобы здоровье было!
— Анатолий, слышь, Пудов-то опять накатал — теперь на Ольгу Дмитриевну и на меня, будто я не велела им огороды пахать.
— А, этот может! Это он всегда! — Свиридов, видно, тоже выпил после пожара. Выкинул над столом большую руку, пошевелил длинными пальцами: — Вот я, большое дело на войне делал, да? Сто человек было в подчинении, а у меня образование — четыре класса. — Секретарь горкома меня знал. Колька стал вступать в партию. На бюро секретарь горкома смотрит: «Николай Анатольевич Свиридов». — «А ты не сын Анатолия Васильевича Свиридова?» — «Сын». — «Ну, тогда у меня вопросов нет». И ни у кого больше вопросов не было. Во как! Он, Пудов-то, пошел на пенсию по ранению в пятьдесят пять лет. И ни разу топором не тюкнул для государства. А я и сейчас не отказываю. На комбайн сажусь, картошку просят копать — пожалуйста. Зимой просят отапливать скотные — не откажу. Потому что совесть не позволяет. Когда мы так жили? Все уже забыли, как жили. Мать моя и отец ни разу на пружинном матрасе не спали. Холстинный наматрасник, набитый сеном, и доски — и все. Об нас, ребятенках, и говорить нечего. Чего бросят нам, на том и спим все подряд на полу. А эти сейчас не вывесят флага в праздники, — кивнул неопределенно в окно. — А я не могу. Я для Советской власти — всегда!