Последствия переживания такого стресса крайне трудно купируются: самым эффективным способом борьбы со стрессом и травмой явилось бы их проговаривание, обращение к другим людям за помощью, но поскольку жертва насилия чувствует свою потерю конкурентоспособности, свое «ухудшение», то она испытывает стыд — инстинкт требует от нее сокрытия факта от окружающих. В мире животных, от которого мы недалеко ушли, особь-жертва не получит возможности иметь потомство от достойного партнера, равно как и достаточного количества еды. В мире людей жертва чувствует себя таким недостойным нормальной жизни животным и боится поделиться с другими, поскольку инстинкт подсказывает ей: «Тебя отвергнут, ты — брак в процессе естественного отбора». Неудивительно, что жертве насилия свойственны даже суицидальные мысли. Поэтому совершенно бессмысленно «оценивать ущерб» от насилия и по нему судить о его вреде или пытаться этот ущерб технически возмещать — легкая пощечина, указывающая человеку «его место», может травмировать много больше, чем побои, полученные в «честной драке»; изнасилование может не причинить вообще никакого физического вреда — и чаще всего именно оно будет самым травматичным.
По той же причине ответы на угрожающее статусу насилие связаны с подсознательной борьбой за виртуальное или реальное поставленное под сомнение место жертвы в иерархии: симметричный ответ предполагает отказ признать свое понижение за счет насильника и попытку «вернуть статус-кво» насилием над насильником, часто — асимметричным, категорически избыточным, зато адекватным стрессу, вызванному изначальным насилием. Трансляция вовне направлена на повышение своего места в иерархии, снизившегося в силу акта насилия, за счет третьих лиц — применением насилия к ним. Наконец, трансляция на себя является актом принятия своего понижения в иерархии и сопряжена с депрессией, а зачастую — с поиском нового насилия над собой для закрепления «нового статуса». Ни один из этих способов не будет конструктивным и не снижает уровень насилия, поэтому искать способ борьбы с насилием в ответе на конкретное насилие бесполезно.
Хотя насилие внешне сильно отличается по видам — сексуальное легко отличимо от грубого физического и тонкого психологического, жестокое не похоже на мягкое и аккуратное, — оно может осуществляться внушающим страх преследователем и внушающей жалость «как бы жертвой»: эти виды не изолированы и за счет эффекта трансляции порождают друг друга. Жертва побоев в семье может вырасти и стать, например, манипулятором, совершающим психологическое насилие. Сын авторитарной матери может стать сексуальным насильником. Объект унижений в школе может пойти в политику и, добившись власти, развязать войну или принимать репрессивные законы. Ученики, на которых кричит учитель, могут мучить котенка во дворе. В авторитарном государстве в периоды войн, изоляционистской политики, насаждения шовинизма или ксенофобии уровень бытового насилия значительно выше, чем в демократическом, проповедующем мирное сосуществование и толерантность. Поэтому бессмысленно пытаться бороться с одним изолированным видом или источником насилия — он чаще всего произрастает на почве, удобренной другими его видами, насильники «приходят извне». Бессмысленно также бороться с насилием с помощью насилия — это может приносить удовлетворение жертвам, но не будет иметь положительный результат для общества. Скорее, наоборот: «справедливое» насилие порождает насилие на следующем витке в объеме не меньшем, чем «несправедливое», а даже большем — как минимум потому, что «справедливое» насилие себя легитимизирует.