Зачем эти мальчишки ковыряли землю под столбики? Забор шел параллельно тому, который уже огораживал ферму. У Вэлшей не было животных, которых бы они держали за оградой – забор там не был нужен. Их работа была бессмысленной. Годы спустя, когда я ждал лодку, которая перевезла бы меня через реку, я наблюдал за двумя вьетнамскими женщинами, которые методично колотили палками о колеса брошенного грузовика. Они делали это довольно долго и все еще продолжали делать это, когда я уже пересек реку. Они были частью сна, в котором я узнал Вэлшей, сна-поражения, сна-проклятия с его торжественной хореографией серьезности бесполезных действий.
Чтобы создавать образы других людей, нужно иметь детское или изощренное воображение. Я не знал Вэлшей. У меня не было права видеть их таким образом. У меня не было права чувствовать страх, жалость или отвращение, не было права чувствовать что бы то ни было, кроме сожаления за то, что я совершил. Тем не менее я чувствовал все это. Что-то похожее на панику накрыло меня. Я не мог как следует вздохнуть. Все, чего я хотел, это уйти отсюда.
Мистер Вэлш сказал Чаку что-то, чего я не услышал, и тот шагнул в сторону. Я понял, что его извинения приняты. Теперь мистер Вэлш ждал, что же скажу я, и его выражение лица говорило о том, что для него это было непросто. Настало время разделаться с этим. Но я оставался на месте, наблюдая, как сыновья Вэлша месят грязь. Я не мог ни пошевелиться, ни сказать что-либо. Все, что я мог делать, это просто стоять на месте. Когда Чак понял, что я не собираюсь ничего говорить, он пробормотал «до свидания» и пожал мистеру Вэлшу руку. Я проследовал за ним к машине, не оглядываясь.
Мистер Болджер постучал в нашу дверь, когда пришел домой. Этот незначительный жест вселял надежду на лучшее, и когда он зашел, я увидел, что он готов нас простить. Это навеяло на меня грусть: оказаться в шаге от прощения и не иметь права его получить. Он кивнул и сказал:
– Как все прошло?
Чак не отвечал. Он не разговаривал со мной с того момента, как мы покинули ферму Вэлшей. Я знал, что он презирает, что я не извинился, но у меня не было способа объяснить мои чувства ему или даже себе самому. Я верил, что нет разницы между объяснениями и оправданиями и что оправдания это не мужественно. Так что были только чувства, очень сложные чувства. Я не сознавался в них. Я едва ли знал, что они у меня вообще есть.
Чак замкнулся в себе. Наступал переломный момент. Я не мог целиком поддерживать его в кутежах, а сейчас подвел еще и в раскаянии.
Мистер Болджер посмотрел на меня, когда не получил ответа от Чака.