Именно в этот миг мальчишка Томас Ченстоховски, воспитанный монахами и китоубийцами плут и жулик Тихоня Чертыхальски в свои без малого четырнадцать лет исчез, испарился, и мир увидел доселе неизведанное новое создание...
Я не знаю, кто первым встал и, подняв над головой кулаки, закричал: «Браво! Браво! Браво!». Я этого не знаю... Но вижу — хоть меня там не было — я вижу своим внутренним зрением тысячи, сотни тысяч теней, вскочивших на ноги и, разбрызгивая слюни, вопящих: «Браво! Браво! Браво!!!»... В этом рёве было столько восторга, столько обожания и любви... Ни одна звезда оперы не слышала в свой адрес подобных оваций. В театре Генриха Киса ревел настоящий камнепад.
В честь победителя был устроен пир. Здесь самое время вспомнить восточные сказки, ибо в ночь уходящего года мир пережил гадание, и все счастливцы и счастливицы, видевшие сие таинство своими глазами, чувствовали себя предупрежденными, а значит... да-да,вооруженными, и они получили право на веселье, восторг и безумие.
Стертые из памяти языческие обряды, камлания, древнеримские вакханалии, шабаши, оргии — все это энциклопедические термины, слова за которыми мало смысла. То, как отмечают гости церемонии наступление нового века нельзя описать, нельзя даже представить, поэтому в этом месте я промолчу. И правильно сделаю! Потому что для нашей истории не есть важно, как Томас танцевал, пил и пел. Для нашего рассказа главное, что с ним произошло утром после праздника.
Чертыхальски проснулся рано. Открыл глаза и понял: больше не заснет. Такое с ним бывало во время первых попоек на «Яснооком» — стоило выпить лишку, так обязательно встанет ночью и мается до утренней склянки. Тихоня приподнялся, посмотрел по сторонам, горько усмехаясь. Перед его глазами ещё стояли картины ночного безумства, но сейчас всё выглядело не так красиво и весело. Перевернутая мебель, разбитые зеркала, разбросанная по столам и паркету еда. Лежащие вповалку не совсем одетые тела. Над всем этим стояло осязаемое полное перегара, едкого табачного и опиумного дыма сизое марево. В нос ударили запахи кислой капусты, жареной селедки, жженой резины, горчичного газа и много ещё чего тошнотворного.
Томас, с трудом выбравшись из объятий тел, нашел чьи-то брюки и камзол; его фрак валялся где-то здесь, но зал был размером с хороший ипподром, и поэтому искать свою одежду не имело ни малейшего смысла. Стянул с кого-то сапоги — вроде по размеру. Из-под жирной храпящей туши вытащил чей-то плащ с меховой подстежкой. Одевшись, обувшись, Тихоня оглядел себя — выглядел он в то утро как мародер, перед которым лежало поверженное войско. Стараясь ни на кого не наступать, он пошел к выходу, где стояли стражники — два высоких наполеоновских гвардейца. Когда Тихоня приблизился к французам, воины отдали честь и открыли ему дверь. Чертыхальски оказался в том самом коридоре, через который попал в зал, только в этот раз он пустовал и к восковым горкам на полу добавились мерзкие лужи, при взгляде на которые тут же подкатывала тошнота.