— Хорошо у тебя, покойно... — сказал Томас, ещё раз оглядывая кущи. — Прохлада...
— Жаль, малина отошла. Могу только из холодильника. Со льда. Сама собирала. Люблю в самую гущу залезть. Сесть на землю, чтобы ягодки над головой висели. Как тот медведь.
Открылась дверь и на порог вышла Катя — крепкая баба лет пятидесяти. В дачном — широких застиранных шортах, линялой футболке с Мишкой и олимпийскими кольцами. Принесла разнос с дымящимися чашечками и тарелкой, на которой возвышалась горка бубликов.
— Сахар забыла. Принести?
Томас, взяв блюдце, ответил домработнице:
— Не, я кофе могу пить так. Спасибо.
Антонина Петровна схватила чашечку и разом отправила смоляной взвар в рот, словно пила водку. Проглотив, поморщилась.
— Кофе надо пить с сахаром. На вкус же, как деготь. Вот запах — это да... Бодрит.
Тут же без перехода:
— Ну, колись, чо приехал?
Томас сдул пенку на дальний край. Громко отхлебнув капельку, зажмурился.
— Добрый.
Устроился удобнее.
— Что рассказывать? Всё равно не поверишь.
— А ты попробуй.
Он поставил чашку на стол, разломал сушку в кулаке и высыпал кусочки на блюдце.
— Когда мы с тобой виделись последний раз?
— В семьдесят первом. Я на выставку приезжала, — без запинки ответила Тоня.
— Это когда на лодке по Днепру катались?
— Ну.
— Весело было...
Ресницы дрогнули. В глубине глаз Томаса блеснули звездочки.
— Я ещё за бутылкой потянулась, и мы чуть не грохнулись. Так бы всех жаб распугали.
— А! Пиратское письмо, пиратское письмо, — пропищал Чертыхальски, передразнивая хозяйку.
Вдруг Антонина Петровна словно изнутри озарилась радугой — появились ямочки на необъятных щеках. Обычно внимательные, настороженные глазки вдруг спрятались в щелочках, морщинках...
Тоня улыбалась — мечтательно, сладко... Добавила:
— Последний раз ты звонил десять лет назад. Сон приснился, спрашивал совета.
— Не помню.
— Зато я помню. Как жилось-то, бродяга?
Томас попытался улыбнуться, но на его лицо вдруг пали тени, огоньки потухли, и глаза превратились в бездонные карстовые провалы. Кожа словно потеряла всю влагу — приобрела цвет табачного пепла и покрылась сеточкой еле заметных морщин. Плечи опустились, он сгорбился, как будто месяц стоял по стойке «смирно» и вот, наконец, прозвучала команда «вольно» и ему разрешили расслабиться. Тихоня вдруг стал похож на древний диван из комиссионки — помятый, потертый, но при этом кем-то когда-то любимый. И выброшенный.
— Что жизнь? Как пень сидел на месте — служба-служба-служба. Редкие командировки выручали, а то хоть на стены лезь — бам, бам, бам! Чем только не маялся, и по бабам, и так... Лет двадцать провалом — вообще не помню, что делал, как жил. Потом надоело. До икоты. Бросил напрочь, отрезал по самому живому. Ничего, по-первой трудненько было, но очухался. Вавки зажили, голова от мусора очистилась. Потом даже нравилось монахом жить. Времени свободного столько появилось... Рисовал, лепил, пытался роман писать про молодость свою непутевую. Про тебя и своё ожидание. Отпросился на севера — облазил всю Камчатку, Сахалин. Волков стрелял. Медведи там потешные... Пронялся всем этим... Услышал настоящую тишину. Узнал, что такое зима, как приходит весна. Тундра в мае сказочная... Брусничка, как черная капелька запекшейся крови, а на вкус винная. Озера, ручьи, а над водой белые полые внутри горбы. Это такие корки — долго не тающий наст. Чо-то вспомнилось сейчас... Но... Поверь, как бы хорошо там ни было, всё равно... Жизнь — это рояль: белое-черное, педали, на которые вечно кто-то давит, три ноги и штырь для поддержки крышки. Если б не он...