.
Возможно, этот результат более всего поразит современного читателя. Споры вокруг почитания икон — это были в первую очередь споры не об идеях эстетики, а о богословских, христологических воззрениях. Этим фактом, вероятно, объясняется, по крайней мере отчасти, почему во всех тогдашних писаниях как «за», так и «против» иконопочитания не было дискуссии по вопросам эстетики и теории искусства[604].
В наше время такая дискуссия была бы более вероятна, чем бесконечные богословские дебаты периода византийского иконоборчества. Но искусство как таковое тогда не считалось проблемой.
Речь шла лишь о пределах для искусства. Иконоборцы в Византии желали отвести искусству лишь профанную сферу, а в религиозной области искусство имело право быть лишь декоративным, самое большое повествовательным, но не собственно сакральным[605]. Иконоборчество — это был род секуляризации искусства, которое объявлялось слишком языческим[606], чтобы его можно было «христианизировать». Также и деятельность живописца считалась слишком мирской, чтобы ее можно было вовлечь в область сакрального.
Особо обращает на себя внимание тот результат нашего исследования, что обе противоборствующие партии пытались обосновать свою точку зрения определенным пониманием тайны Христовой. В конце разысканий дерзнем утверждать, что имеется тесная связь между тем, каково понимание искусства, и взглядом на Богочеловеческую тайну Христову. Вочеловечение не только преобразовало Богопознание, оно преобразовало также взгляд человека на мир, на себя самого, на свою деятельность в мире. Живописец были также захвачены притягательной силой этой тайны[607]. Если Христос пришел в мир, чтобы обновить всего человека, устроить его по Своему образу, то это значит, что взгляд, восприимчивость, творческая сила живописца также вовлечены в это новоустроение.
Если взглянуть на дебаты об иконах из этой перспективы, то попытка загнать искусство только в профанную сферу представляется тяжким кризисом в богочеловеческом воззрении на мир и человека. И, напротив, «да» по отношению к искусству и культу, образу и вере оборачивается «да» Богочеловеческой тайне. Ибо они оба, искусство и культ, имеют общим, что они возникают из встречи неба и земли, Божественной и человеческой реальности и всегда заново оживляют для нас эту встречу. Они оба, искусство и культ, — это выражение бесконечного в неприглядности человеческих поступков и деяний. И так, вероятно, было всегда. Все религии отводили место, где расцветало искусство, и ничто красноречивее этого факта не опровергает утверждения З. Фрейда, будто религия есть невроз человечества.