Что предчувствуется во всех религиях, что практикуется в них искаженно или ясно, находит свое непредчувствованное исполнение в одном человеческой лике. Лицо, глаза, голос, общий облик человека, Богочеловека, — все это стало (как мы веруем, не будучи в состоянии понять) наисобственным Словом Божием, Его личным контуром, Его обликом.
Как мы видели, раннехристианское искусство постоянно размышляло над тайной Богочеловечества. Великолепное развитие византийского искусства по завершении иконоборческого периода (843 г.) представляет собой, в плане истории искусства, уникальное слияние высокого расцвета живописи и религиозной выразительной мощи. Вплоть до живописной техники, вплоть до стилистических и выразительных средств восточноцерковное искусство есть ставшее образом умозрение Божественного в человеке и человеческого в Боге[608].
Было бы весьма заманчиво исследовать другие эпохи и стилистические направления и выявить, имелось ли и в них и какое именно подобное же соотношение между творчеством художника и богословскими установками. Разве, например, все возрастающее отчуждение между Церковью и искусством, наблюдаемое на Западе со времени Возрождения, не имеет ничего общего с одновременным «отвращением от Богочеловеческой тайны»[609]? Разве вновь вспыхнувшее, отчасти весьма радикальное, иконоборчество времени Реформации не имеет ничего общего со смещением акцентов в понимании тайны Христовой?[610]
Следовало бы также исследовать, не было ли сверхизобильное искусство барокко попыткой еще раз и совсем новым способом возвратиться к «богочеловеческому» синтезу, когда художественные выразительные возможности получили «право жительства» в сердце Церкви и богослужения, так что все красоты земли побратались с красотами неба[611].
А сегодня? Соотношение Церкви и искусства никогда не было столько напряженным, столь дурным, столь небытийным, как ныне. Было бы пустым делом высчитывать, кто в этм повинен и в какой мере виновата Церковь или виновато искусство. Речь должна идти о новом зрении и слышании, о новом чувствовании тайны.
Не через приспособление, не путем намеренной модернизации Церковь вновь станет сферой приложения сил искусства, но благодаря пробудившемуся восприятию Богочеловеческой тайны.
В той Церкви, которая в своем богослужении, в своем бытии жива благоговением перед тайной, — там и обретет себе благоприятное место искусство, не гоняющееся за успехом во что бы то ни стало[612]. Обвораживающее воздействие, ныне исходящее от икон, — это сигнал. В нем сокрыто нечто большее, чем простая ностальгия. В нем отразилась тоска по чистой, ясной красоте, отраженной на иконах.