В первой части моей жизни я рассказала Сотацу все-все о себе. Сказала ему, что я младшая из четырнадцати детей (ложь). Сказала ему, что храню платье, которое надевала в детстве, с четырнадцатифутовым шлейфом, и другие дети несли шлейф – так я шла к этому платью. Я сказала ему, что училась рыбной ловле: всемером стояли в воде ручья, четырнадцатью руками плели веревку, а рыба запрыгивала в парусиновые сумки у нас на поясе. Каждая ложь была ложью про четырнадцать. Я хотела, чтобы он знал меня. Я говорила и что-то правдивое. Говорила: я не видела ничего достойного меня до той самой минуты, когда я глянула – а ты лежишь в этой камере. Говорила: я – не то, что меня окружает, я – не моя судьба, а ты – не тот, который, как все говорят. Говорила: я стану говорить всякую всячину, и ты можешь меня прерывать, но больше никто не может. Я буду говоруньей и буду говорить на все темы, как радио с жестяным голосом, ржавеющее в магазинной витрине. Я придумаю все самые мизерные вещи и дела на свете, перемешаю их, взболтаю мутную мешанину, как в банке, и в самый нежданный момент буду из нее что-нибудь выуживать. Это будет самая крохотная каемка, самый крохотный уголок нашей любви: тебе еще придется ждать от меня очень многого.
В первой части моей жизни я стояла на коленях у решетки камеры, где лежал мой любимый, и звала, как женщина зовет голубей, когда, состарившись, их больше не видит. Я издавала ртом звуки вроде “тш-ш-ш”, потому что была уверена: кто-то когда-то говорил, кто-то говорил, что на такой зов к тебе прилетят птицы.
Я драпировала собой решетку, как одеялом. Я плакала для Сотацу. Я улыбалась и смеялась. Я была театром на сотню пьес, где не хватает актеров на все пьесы, кроме одной, той первой пьесы, сочиненной, когда непостроенный театр впервые возникает в мыслях. Если нам стоит иметь театр, то эту пьесу мы и поставим, и все, что нам понадобится, – одна актриса и лоскут, которым она завесит свое лицо. Я вешала много разных лоскутов и учила моего Сотацу всевозможным вещам, которых не знал никто – ни я, ни кто бы то ни было. В нашей жизни эти вещи были истинными, но в общем воздухе – пустым звуком.
В первой части моей жизни меня остановила на ступеньках у тюрьмы женщина, моя мать; она сказала, что слыхала, куда я хожу, слыхала, с кем я вижусь, слыхала странные вещи и дознается, что происходит на самом деле. Эта женщина, моя мать – когда она остановила меня на ступеньках у тюрьмы, я почувствовала, что я в истории Древней Греции, а она – моя обманщица. Моя добрая матушка, сказала я ей. Человек навещает друга, и его это не меняет.