– Вот, нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь…
Замер, прислушался.
Шаги? Точно, шаги. Теперь главное – не оплошать.
Ближе, ближе.
Клёст осторожно выглянул из-за шершавого узловатого ствола. Когда и спрятаться успел? Прищурился, всматриваясь до рези, до песка под веками в сумеречные кляксы. Из теней соткалась долговязая фигура. Лица̀ не разобрать, но Миша сердцем чуял: он, адов выкормыш!
– Рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил…
Освящённый нож лёг в ладонь, как родной.
Семь шагов, загадал Клёст. Семь – счастливое число.
– …злоба его обратится на его голову…
Пять. Шесть. Семь.
– …и злодейство его упадет на его темя!
Ангелом возмездия вылетел Клёст из-за дерева. Схватил, скрутил, прижал нож к горлу. Больше никаких разговоров! Одно движение – и потечёт на землю чёрная кровь, воняющая серой. На землю, в землю, под землю, в саму преисподнюю, где тебе и место!
– Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи!..
Кричит. Кто кричит?
Бес?
Женщина кричит. Почему – женщина? Откуда?
Зонтик летит. Кружевной, летний. Бахрома по краю.
Надо ловить.
Как ловить, если нож? Если бес?!
Бес.
Нож.
Зонт.
Бросил Миша нож. Зонт важнее.
Едва пальцы вцепились в резную рукоять зонтика – воссияло солнце в летней бирюзе небес. Оделись каштаны в зелёную кипень, украсились душистыми свечками соцветий. Восстал из грязи травяной газон, накрыл чепуху ярким одеялом. Летний сад, Петербург. Знакомая аллея, знакомое дерево, о которое Миша ободрал руку, ловя Оленькин зонтик. Скамейка…
В ноздри хлынули ароматы: цвет липы, каштанов, фиалок…
Фиалки?!
– Оленька?!
Она стояла перед ним, возвращая счастье первой встречи. Прекрасная, скорбная, как на иконе. Откуда страх в твоих глазах, радость моя?
– Оленька, я…
Где бес? Куда подевался?
Никита!
Вместо беса в руках у Миши дрожал маленький Никита, карапуз в смешной матроске. Обмер, даже плакать не в силах. Сдавил Никиту злой дядька, вот-вот задушит!
И в глазах у Оленьки уже не страх – ужас кромешный.
– Да ты что? Я никогда! Ни за что!
Уронил зонтик:
– Даже пальцем!
Отпустил Никиту: беги к маме! Бухнулся на колени, ткнулся лбом в землю:
– Прости меня, Оленька! Прости!
Грязь вокруг. Грязь, грязь. Сумерки, чёрные скелеты деревьев. Оленька? Другая женщина, незнакомая. Никита? Девочка лет двенадцати…
Снова морок! Наваждение!
– Да я никогда! И в страшном сне…
Пронзительные трели полицейских свистков – они ворвались в уши ангельским пением. Перед ангелами следует предстать нагим, как при рождении. Миша сорвал с себя грязное, простреленное пальто, отшвырнул прочь. Каяться! Вымаливать прощение! И тогда, если Господь смилостивится…