«Я теперь свободен от любви и от плакатов, шкурой ревности медведь лежит когтист»[74].
Загорюешь тут, когда любимая женщина спит и с тем, и с другим, но не с тобой. Или и с тобой тоже, но редко и мало, а у тебя гордость, любовь и страсть, и половой аппетит, как у голодного волка. На диете долго не просидишь, странно, что вообще не застрелился.
Ретроспекция. 1923 год:
На крутых поворотах (2)
– Ко мне вчера приходила Лили, – тон у Реш был озабоченный, она хмурилась.
– Какая Лили? – Кравцов в очередной раз вернулся со службы ночью, когда жена уже спала, поэтому разговаривали – «сразу обо всем» – за завтраком. Следующая оказия могла случиться и завтра или даже послезавтра.
– Брик… Ну, эта…
– Да, помню, – Макс понял, о ком речь. – Сюда приходила?
– Нет, – мотнула головой Рашель. – В ЦК.
– Она разве член партии? – Макс еще не разобрал интригу и пытался, как он в таких случаях выражался, «нащупать гать».
– Нет, она беспартийная, – объяснила Рашель. – Маяковский, кстати, тоже. Она приходила ко мне. Просила помочь.
– А что, Луначарский уже не помогает? Их же Анатолий Васильевич лично опекает.
– Здесь он ей помочь не сможет.
– Где это «здесь»?
– Ты что же, не слышал разговоров про Краснощекова? – удивилась Рашель.
– Не слышал.
Кравцов действительно был последнее время настолько занят, что ему было не до «светской хроники», но тон жены настораживал.
– Рассказывай! – предложил он.
– Ну, ходят слухи о растратах, о кутежах…
– А на самом деле?
– Лиля говорит, кто-то специально распускает слухи, чтобы был повод для ареста. Но, Макс, он действительно для многих словно бельмо на глазу. Я и раньше слышала. Каганович его как-то назвал «американцем», а Андреева, мне рассказывали, чуть удар не хватил, когда Александр Михайлович написал в анкете, что он в социалистическом движении с 1897 года.
– Ну, так он, и в самом деле, один из старейших революционеров, – пожал плечами Кравцов.
– Но Андреев-то в партии с четырнадцатого года и всем уши прожужжал, какой он заслуженный товарищ.
– Ну, и что? У меня у самого партстаж с девятьсот пятого.
– Вот тебя за это и любят некоторые товарищи.
– А сам он что? – Кравцов доел бутерброд, допил чай, но вставать из-за стола не спешил. «Дело» Краснощекова хорошо укладывалось в общую атмосферу, сложившуюся в Москве в мае 1923 года. Это стоило обдумать, да и человека жаль. Хороший, умный мужик, не фанатик, не начетчик. Грамотный, разумный экономист, великолепно разбирающийся в финансах, но да… «не свой». Не пролетарий, одним словом. И притворяться не хочет.
«Жил бы в своей Америке, беды не знал. Практикующий успешный адвокат, ректор Рабочего университета… А сам-то ты, Кравцов, чем занят? Тебе кто мешает?»