– Понятно… Только зачем ты такую песню нехорошую выбрала для примера? Ее ведь знаешь кто пел? – нахмурился Мирон.
– Ой, – зажала рот ладошкой Саша. – Я и забыла. Для вас же они врагами были?
– А для вас друзьями, что ли? – совсем грозно свел брови юноша.
– Вы еще подеритесь, – насупился Брок. – На политической, так сказать, почве. Кстати, доченька, Мирону трудно будет с нами играть. Или нам с ним… Нам ведь придется выбирать только старые песни. Вряд ли в этом мире наши певуны существуют. А если и существуют, то уж сомневаюсь, знаете ли, что они те же самые песни поют. «Не думай, – как говорится, – о секундах свысока» или, извините за выражение, «Зайка моя»… Но давайте попробуем. Вот я как раз и песенку вспомнил, которую, так сказать, все присутствующие знать должны. Слушайте: «Лес, нет лес вот здесь, остановка близка стоит. За тем лесом звонким согревался ездок».
– Ну, это просто, – заулыбался Мирон и вдруг красивым, сочным и густым баритоном пропел: – Степь да степь круго-о-ом! Путь далек лежи-и-ит… В той степи-и глухо-ой за-амерзал ямщи-и-ик!..
– Угадал! – шлепнул кулаком по ладони сыщик. – Давай ты теперь загадывай.
– Слушайте! – поднял руки Мирон. И заговорил размеренным речитативом с подвываниями, словно провинциальный поэт на вечере встречи единомышленников: – Подо мно-о-ой раздви-и-инулась струбци-и-иной че-о-орная тьма-а!..
– Ужас какой, – поежилась Сашенька и даже остановилась. – Вот это уж точно что-то из вашего, из параллельного. Струбцина какая-то…
– Струбцина – это инструмент такой, – пояснил сыщик. – Сжимает что-нибудь друг с другом. У мясорубок старых снизу такая была, чтобы их к столу крепить, например. Только вот что это за песня, я тоже не знаю. Может, и правда про мясорубку? Так сказать, ужасы войны воспевает. Как раз Мирон и выл соответствующе. Словно сирена. Не та, которая в древних мифах на острове в океане, а та, что «воздушная тревога» и прочие прелести.
Мирон развеселился. Пожалуй, впервые за все время знакомства отец с дочерью видели его таким. Юноша подпрыгивал, приседал, прижимая руки к животу, и хохотал, хохотал, хохотал… И делал это столь заразительно, что Сашенька невольно стала подхохатывать. Словно эдакий бэк-вокал. А заодно и подтанцовка. Причем получалось почему-то так, что, когда Мирон подпрыгивал, Саша приседала, и наоборот.
Зато Брок, напротив, глядя на веселящуюся молодежь, начал мрачнеть. На его серые глаза наползла тень. Причем вполне даже буквально – радужка стала почти черной. А может, это просто зрачки у него так сильно расширились, кто знает. Брок отвернулся и украдкой взмахнул рукой, словно вытирая сбежавшую слезу.