Он не знал, что это летят последние дни его юношества, туманные, дождливые, неожиданно уютные, — что их остается всего ничего, и потом уже ничто, никогда не повторится, и буйного протопопа он никогда не напишет, как не вернется в родную изостудию под строгий и ласковый взгляд Юлича, а из всех этюдов переменчивого лета случайно уцелеет только один, очень неудачный…
Именно в тот страшный вечер, перед самым закатом, солнце, наконец, скромно явило себя отчаявшимся в ожидании дачникам — так, напомнило сквозь полегчавшие тучи, что оно, вообще-то, здесь, никуда не делось, — и сразу резко переменился цвет моря и неба, смешав все краски вдохновенному живописцу. Он поднял глаза — и тут услышал свое имя: издалека, высоко вскидывая голенастые, будто у лосенка, ноги, к нему несся, проваливаясь в мокрый песок, соседский неумытый парнишка лет двенадцати, из местных.
— Скорей! — кричал он пронзительно, как голодная чайка. — Скорей! Беда у вас!
Илья на всю жизнь запомнил, как при этих словах крупно затряслись руки, как странная, гадкая дрожь вмиг охватила все тело, и, главное, голос, его зычный красивый голос, осел куда-то внутрь, упорно не шел наверх, и только душным шепотом он смог спросить у подбежавшего соседа:
— Что?.. Что?.. — и горло перехватило напрочь.
— Я вам только что «скорую» с почты вызвал, — ответственно сообщил мальчик, слегка задыхаясь от бега.
— Кому?!! — прорвалось, наконец, у Ильи, успевшего представить себе умирающую невесть от чего маму.
— Там братан твой, вроде, крысиного яду налопался и помирает, — важно ответил гонец, очевидно, очень гордившийся негаданно выпавшей миссией; он еще не проходил в школе, что таким же, как он, посланцам, принесшим дурные вести, в древности попросту отрубали их невольничьи головы.
Минуты побежали быстро-быстро. Сыпались в песок незакрытые полувыдавленные тубы краски, с густыми коричневыми всплесками из-под ног увертывались лужи, голова угодила на лету в сыпучий куст, сразу, словно мокрым снегом обдавший пушистыми лепестками, тугая разбухшая калитка с размаху ударила ребром по отзывчивому локтевому нерву, в нижней «большой» комнате заметалась неузнаваемая мать в пестром грязном халате, роняя гремящие тазы и крича на ходу без слов… На диване среди смятых пеленок и полотенец исходил хрипом и рвотой маленький мальчик, в котором старший узнал щекача и проказника младшенького только потому, что знал, что кроме него быть некому.
— Кимка… — выдавил Илья, застывая в дверях, и тут же в уме неуместно мелькнуло: «И правда, кличка какая-то».
С этого момента что-то пошло иначе, словно мир сам собой чуть-чуть сдвинулся — лишь на градус, но это заставило глянуть на него под другим, доселе неизвестным углом. И этот ничтожный угол смещения вдруг развернул все видимое и слышимое в совершенно новый, небывалый ракурс. Илья остолбенел, пытаясь нащупать, понять, принять. Он молчал. Мать подскочила к нему с белыми глазами: