— Невозможно так сидеть и ждать, неизвестно чего. Это… Это… страшнее смерти… — дрожащим голосом пропищала жена. — А дальше будет только хуже… Кроме того, есть и другие способы попасть сюда: пол, например, разобрать — наверняка же в сарае другие инструменты есть… Или просто дыму как-нибудь напустить, чтобы выкурить… Да мало ли еще что…
Он уже и сам обо всем этом подумал и, художником будучи, успел представить в ярких красках.
— Пойду, гляну осторожно… Топор возьму на всякий случай… — решился он. — Заложи за мной на засов. И откроешь, только если я постучу вот так: тук-тук, тук, тук-тук и повторю это три… нет, четыре раза! Поняла?
Оксана быстро обняла его, прижавшись на миг губами к небритому подбородку.
— Ничего не случится, — шепнула она. — Вот увидишь.
Его жена оказалась настоящим товарищем — классическим, готовым рискнуть собой, прикрыть тыл и подставить плечо. Со всеми предосторожностями пройдясь по дому и обнаружив, что попыток вероломного нападения не случилось, все мирно и, по крайней мере, внутри, — безопасно, Алексей уже спокойней вернулся к высоким ступенькам в погреб и увидел, что неприступная дверь открыта, в проеме стоит, в нитку сжав губы, Оксана и, бледная и грозная, сжимает тонкими пальцами древко второго топорика…
Полностью одетые, без света, они просидели рядышком на лежанке до нескорого ноябрьского утра, вздрагивая и обмирая при малейшем шорохе в доме и снаружи, напряженно готовые вскочить и бежать вниз при первом же признаке тревоги. Только когда кокетливые кисейные занавески обнадеживающе побледнели, супруги дружно расколдовались и принялись суматошно собираться в дорогу…
Скорым шагом они шли по едва проснувшейся деревенской улице — с серыми от недосыпа и схлынувшего ужаса лицами, и подавленно молчали, стесняясь поделиться сокровенностью пережитого страха, когда вдруг попалась им навстречу неторопливая хозяйка ласковой Пеструхи.
— Надо предупредить ее, — вслух решил Алексей и шагнул наперерез женщине: — Тут у нас ночью знаете, что творилось…
Он принялся горячо и сбивчиво рассказывать о ночных приключениях, сам заново переживая их и размахивая руками, — но вдруг присущим ей широким и медленным махом пухлой натруженной руки соседка прервала увлекшегося оратора:
— Так то бобры.
Последовало несколько длинных секунд оглушающей тишины. Увидев окаменевшие лица рафинированных ленинградских гостей, простая женщина бесхитростно растолковала им:
— Ну да. Там за старой баней — ее еще бобыль Бородуля до войны поставил — плотина у них построена — неужто не видали? А сами звери-то какие красавцы: большие, круглые, морды усатые, а шуба коричневая — так золотом и переливается! Все боюсь, приедут браконьеры да на мех перестреляют… А пока раздолье им тут: плавают себе, плещутся, ночью особенно: плёск-плёск хвостищем-то по воде… Детенышей который раз вывели… А уж трудяги! Им бы в колхоз наш — то-то производительность бы повысили! — она хорошо, по-утреннему рассмеялась.