Лес положило до самого холма, деревья лежали вповалку, воздев к небу переломанные ободранные ветви, сцепившись друг с другом в последнем объятии.
Прямо на дороге ему попалась убитая корова — из колхозного стада. Череп размозжило какой-то металлической балкой, скрученной в штопор. Дорогу здесь пересекала широкая полоса следов — стадо неслось, не разбирая дороги…
А над землей плыл туман, то густеющий, то расходящийся сизой дымкой. Увидев его, Вадик обрадовался было, потратил еще немного из неприкосновенного запаса надежды — ведь приехал в Выселки он тоже через туман… Но слишком красноречив был мертвый остов молоковоза — и он все сказал Вадику без слов.
А он надеялся. Ему очень хотелось надеяться — и он сделал себе небольшую поблажку.
И он шел в деревню, хотя знал, какой прием его ожидает. И шел не только потому, что больше некуда идти было — нет, не только… что-то внутри заставляло его передвигать ноги. В какой-то момент Вадик пожалел, что выжил, было безумно… нет, не стыдно. Он чувствовал себя виноватым, если это слово способно было хоть в какой-то мере отразить его состояние. Вина гнула к земле чугунной тяжестью, но он шел. Нет, идти-то было легко, но — словно прицепили к самой душе двухпудовую гирю.
Тошно было.
Он спустился с холма, грязный, в порванной одежде, попыхивающий последней сигаретой. Дым был приятным… Черт, да такого наслаждения от сигареты он не испытывал с тех самых пор, как начал курить. Она сломалась у самого фильтра, он придерживал половинки пальцами и — кайфовал.
Люди отрывались от своих дел — кто-то перевязывал раненого, кто-то разбирал груду щепок, оставшуюся от упавшего на крыльцо сарая… они мерили его недоумевающими взглядами, но Вадик кожей чувствовал, как недоумение понемногу сменяется ненавистью.
Они выходили со дворов и шли за ним по прогону, поначалу — на почтительном расстоянии, понемногу нагоняя. Толпа позади росла — в молчании, только шаркали подошвы да сухо бились о столбы калитки.
«Газель», как ни странно, уцелела — лишь порвало тент и побило краску кабины камнями и щепками. В доме Инги не осталось стекол, крыша, словно газетный лист, сложилась и упала в сад, примяв грядки… дом напротив, где жила старуха, пробила насквозь огромная глыба железобетона, своротившая сруб с каменного фундамента; в проеме выбитого окна виднелась груда вывороченных потолочных досок — выжить там не смог бы никто.
Все это Вадик фиксировал краем сознания — основная часть внимания была направлена на то, чтобы не обжечься об остатки сигареты.
В сыром холодном воздухе по коже бежали мурашки.