В пальцы ткнулось холодное дерево, влажное, ноздреватое. Хоть и крашеное. Петли заскрежетали так, что сердце пропустило удар — а потом сорвалось в стакатто.
Веранда дохнула холодом, легким запахом свинца. Темно, несмотря на то, что вдоль всей стены идет рама из десятков мелких окошек ромбами. Стекла и здесь нет… да вот оно, заботливо сметено в кучу, Нина еще не успела убрать. Что-то зацепило за предплечье, больно царапнуло. Засов, висящий на единственном гвозде, остальные топорщатся рыжими остриями во все стороны.
Сюда кто-то вломился.
Она подняла рукав фуфайки — на предплечье выступила кровь. Вика слизнула ее.
Вкусная.
Не смей входить!
Дверь в дом приоткрыта, топорщится возле ручки вырванной из-под располосованной обивки сырой ватой. Вика шагнула на ступеньку, на следующую…
Только тут до нее дошло, что она старательно не наступает в… следы
… огромные темные пятна. Запах свинца усилился, к нему добавился еще один…
Пятна вели из двери в дом на выход. Они действительно напоминали следы, только таких огромных следов не бывает. Нет таких ног.
— Нина, ты здесь? — все ее существо умоляло — «заткнись и беги!!!»; однако, голос на этот раз прозвучал беззаботно. Вика почувствовала, как в ней происходит борьба — взрослая разумная женщина понемногу уступала натиску того звериного, что стаскивало в детстве руки под одеяло. — Нинка! Слышишь, у тебя таблетки есть? — помимо воли, губы начала растягивать идиотская улыбка. Моноспектакль, попытка обмануть саму себя. Заранее бесплодная.
А ноги уже подняли ее по ступенькам и неотвратимо потащили к приоткрытой двери. Петли навешены на ее сторону, поэтому ей не видно, что делается внутри.
Тому, кто шел на выход, оставляя огромные… следы
… пятна, понадобилось… Да что уж там, понадобилось два шага, чтобы добраться до выхода. В ее шагах выходило не меньше семи — восьми.
Запахи уже валили с ног. Пахло не свинцом, теперь она чувствовала это хорошо.
Пахло бойней. Кровью и дерьмом из разорванного кишечника.
— Нинка! Ты слышишь?
Дрожащей рукой коснулась холодного металла ручки, потянула на себя…
И все же заорала, хотя и была готова увидеть открывшуюся картину, освещенную серым светом туманного вечера, сочащимся сквозь погребально шелестящий целлофан.
Она долго готовилась, все боялась, что не хватит духу. Злость вспыхнула и перегорела, осталось лишь тяжелое послевкусие беды. Ее посмели обидеть. Она всю жизнь отвечала обидой на обиду, спуска никому не давала.
А тут было страшно. При одном воспоминании о том, что текло в венах обидчика пробирал мороз по коже. Точно так же она чувствовала себя в обществе Кати, покойной завклубом. Но с той было проще, они практически не пересекались…