Зато Маруся сразу – нет другого слова – повеселела. В первой же комнате она подошла к люльке, сделанной из ящика, я за нею. В люльке, под клочьями цвета старого мешка, лежал серый ребенок, от краев губ у него к ноздрям шли две морщины, глубокие, как трещины, и черные луночки под веками. Когда над ним наклонилась Маруся, серое лицо вдруг мучительно исказилось, трещины растянулись до глаз, изо рта показались багровые десны, крошечный подбородок заострился, как у мертвого. Мать стояла тут же, она обрадовалась и сказала по-еврейски, и я Марусе перевел:
– Что бы мне было за его сладкие глазки, барышня: он смеется.
У Маруси там все дети смеялись, сбегались, ковыляли, ползли к ней сразу, точно это была старая знакомая и все утро ее ждали. Я оставил ее где-то на табуретке с целой толпою кругом, запись докончил один, и все время слышал из той комнаты гвалт, возню, писк, заливающийся детский хохот, как будто это не подвал, как будто действительно есть на свете зеленые лужайки, и запах сирени, и солнце над головой…
– Не знал, – сказал я, когда мы кончили, – что вы такая бонна.
От ее прежних нервов и следа не осталось, она весело ответила:
– Дети ко мне идут, я и сама на них бросаюсь на улице, няньки часто пугаются. Мама только на днях меня просила не трогать русских детей, а то еще подумают, что я им даю леденцы с мышьяком: она прочла в газете, что был такой слух где-то пущен в Бессарабии.
Мы опять сидели в дрожках, по уставу того времени, я обнимал ее за талию. Уже смерклось, вдруг она потянула мою обнимающую руку, чтобы стало теснее, сама ближе прижалась, повернула ко мне лицо и шепнула:
– Хотите, отдохнем от жидов? и от богатых, и от бедных? Идемте со мной сегодня вечером к Руницким, Алексей Дмитриевич просил и вас привести…
Я вдруг сообразил:
– Эге, Маруся, – не из-за него ли вышла у вас сегодня трагедия с мамой? Потому что трагедия была, это ясно: пахло на всю квартиру Эсхилом, Софоклом и Эврипидом.
Она, подтверждая, задорно закивала:
– Клочья летели. Кстати, пришел Самойло, мама еще и его на помощь призвала!
– О, Мария: неужели есть опасность, что тебя выкрестят и – как это выразить – примут в командный состав Добровольного флота?
Она все с тем же задором смотрела мне в лицо, близко-близко, и смеялась так, что зубы сверкали в блеске только что зажженных на улице фонарей:
– О нет, этого мама не опасается, она умная, она всё знает.
– Что “всё”? Не пугайте меня.
– Все, что со мною будет. И что я, в частности, и не выкрещусь, и не выйду замуж за моряка из Добровольного флота.
– Чего ж она боится?