Минута прошла (студент опять запел), потом опять зашуршало, и еще через минуту она шумно соскочила на дно, воскликнула:
– Готово – ангелы вы терпеливые! – схватила певшего студента за голову, откинула ее назад и поцеловала в лоб, прибавив: – Относится ко всем.
Но еще это был не конец той ночи…
«Месяц над республикой Луканией взошел поздний, горбатый, но необычайно яркий», – пишет Жаботинский.
Трудно им было пробираться среди сплошного кустарника, диких груш и маслин, акации, бузины и черемухи. Акация уже отцветала, в голубоватой лунной тишине стоял только намек на ее исчезающий запах. Было безлюдно, высокие шелковистые травы заполнили дно ложбины, и кругом не видать и не слышно было ни моря, ни дач, ни города.
– Дуетесь? – спросила Зеэва Маруся все тем же голосом подавленной внутренней радости.
Назад она велела грести сюда, к Ланжерону, выскочила на берег, потянула за руку Зеэва, а остальным велела плыть куда угодно. «Он меня проводит домой, если кто завтра увидит маму – велите ей не беспокоиться, младенца не будет». Они послушались и уплыли, отсалютовав – так она давно всех воспитала. Но Зеэву было не по себе.
– Не ворчите, – просила она на ходу, держа его под руку и прижимаясь. – Дома ведь не беспокоятся.
(Это была правда, в их беззаботной семье часто на всю ночь пропадали не только Маруся, но и младшие.)
– Разве я ворчу?
– Вроде. Вы… «молчите против меня». А как раз сегодня нельзя, сегодня надо меня все время по головке гладить. Я знаю, в чем дело. Вы боитесь, как они подумают: вот наконец и его Маруся в «пассажиры» взяла – не спасся! Так?
– Так, – признался он, но от близости ее лица, от лунного света и всей красоты и тишины кругом досада его уже выветрилась.
– Сядьте, – приказала Маруся, – а я преклоню буйную голову на ваши колени – это ведь не такая уж великая вольность, правда?
Он разложил пиджак по траве, а сам присел на кочке, она легла, долго укладывала свою рыжую голову у него на коленях, все время беззвучно смеясь чему-то своему, наконец устроилась, облегченно вздохнула, закинула руки и взяла обе руки Зеэва:
– Удобно?
– Очень. А вам?
– О, мне страшно уютно. Как там, в воде, когда я купалась, только еще лучше. А вы на меня сердились за купанье с лодки?
Он высвободил одну руку и сделал жест, будто нарвал ее за ухо:
– Вот и все, теперь вы прощены.
Она тихо засмеялась и потребовала:
– А руку отдайте обратно, это часть моего уюта.
Потом они молчали. По писательской привычке всегда придираться, он хотел было сказать себе с насмешкой, что все тут, как по книжке, – летняя ночь с луною, долина, запах отцветающих цветов, и ни души на версту кругом, – но не вышла насмешка, он вдруг почувствовал, что нет у него иронии в душе – в душе литургия…