Маруся подняла к нему глаза и спросила шепотом, очень естественно:
– Можно поплакать?
– Можно.
Она покрыла глаза его руками, щеки у нее были прохладные, ресницы ласково щекотали его ладони. Плакала ли она, он не знал, плечи ее иногда чуть-чуть вздрагивали, но это не доказательство. Вдруг она отвела его руки, опять подняла глаза – действительно влажные – и опять шепнула:
– Милый… побраните меня изо всей силы.
Он спросил, тоже вполголоса:
– За что?
– Нагнитесь ближе, а то букашки подслушают. За все, что вы обо мне думаете, или думали бы, если бы не были такой глупый и добрый и… посторонний.
– Я не посторонний!
– Я лучше знаю, но теперь не о вас, теперь обо мне. Побраните!
– Зачем это вам?
– Так. Нужно. Иначе начну колотиться головой о стволы.
Что с ней творится, он не понимал, но его уже захватило колдовство ее близости. Он спросил послушно:
– Подскажите, за что бранить?
Она открыла глаза:
– За эту выходку на лодке, за то, что всегда всех дразню и щекочу и нарочно взбалтываю муть. За то, что я вся такая… захватанная руками. Правда, захватанная?
Он промолчал.
– Повторите, – просила она, изо всей силы сжимая его руки. – «Муть». «Захватанная».
Он молчал.
– И еще: «… недорогая». Повторите!
– Маруся, – ответил он резко, – вы откройте глаза и посмотрите, кто с вами. Это я, а не черниговский дворянин по имени Алеша, столбовой или стоеросовый или как это у них называется.
– Совсем он не стоеросовый, – прошептала она, – не смейте. Он прав.
Зеэв молчал, он действительно злился.
– Разве не прав он? – настаивала она. – Разве это все – про меня – не подлинная правда?
– Даже если «правда», – досадливо сказал Зеэв, – это еще не значит, что «прав».
Но она услышала его, а заговорила серьезно, с закрытыми глазами, словно не Зеэв и даже не «Алеша» стоял пред нею и обвинял, а что-то иное или кто-то иной:
– Бог мне свидетель: я не дразню нарочно и не щекочу. Я живу и смеюсь и… дружусь так, как само выходит. Если выходит гадко, значит, я сама в корне гадкая, Бог меня отроду проклял, но я ничего не делаю для цели. …И никого я не ушибла. Вот они все мысленно предо мною, весь… список, кому из них хуже стало от того, что я была с ним – такая? Покутили месяц, месяц потом потосковали, а теперь благодарны и за хороший час, и за конец. Я не глубокая, я не отрава на всю жизнь: я – рюмочка вина пополам с водою, отпил глоток, встряхнулся и забыл. Неужели нет и для таких права и места на свете? «Захватанная руками»: хорошо, пускай. А я иногда так думаю: будь я большая певица, и пришел бы ко мне друг, просто обыкновенный приятель, и попросил бы: «Спойте мне, Маруся», – что тогда: можно спеть или не надо? Можно подарить чужому что-то от моего существа? Все скажут: можно. А разве талант не ласка? Для меня ласка – простая деталь дружбы, пусть я гадкая, но это правда.