Жабо заходил по комнате, стараясь придумать форму для вопроса, который ему почему-то казался самым важным, но ничего не надумал, остановился и спросил в упор:
– А это правда, что они ему давали деньги?
Адвокат ответил:
– Несомненно. Установленный факт. Между нами – хотя я считаю Ровенского очень порядочным человеком – у меня впечатление, что именно эта сторона дела и явилась для него последней каплей яду. Не по скупости: совсем он не скупой человек и не копеечник, типичный одесский еврейский коммерсант, прибрел сюда когда-то нищим из местечка Вогоцулово, попал в эту портовую метелицу радужных векселей и сразу потерял счет деньгам… Если бы ваши Нюра и Нюта разоряли его на брильянты, Ровенский бы только кряхтел да подписывал вексельные жиры. Но это – брр!
Тут Зеэв вспомнил: Сережа сам говорил ему когда-то, в перерывах между куплетами французской песенки, что ничуть ему не страшны были бы женские подарки…
Поглядев на Жабо, адвокат заговорил по-другому, участливо:
– А вы на это иначе взгляните. Постепенность, но уже не с его стороны. В первый раз он с хохотом рассказал Нюре и Нюте: вдрызг проигрался, хоть стреляйся! Они сейчас же предложили ему помочь, он их высмеял за несуразное предложение. Но при этом Нюра, или Нюта, или обе, успели спросить: позвольте, Сережа, в чем дело – почему нельзя? Его же собственным оружием, понимаете. Прошел месяц, кислота действовала, предрассудок разрыхлялся. Словом, неизбежно пришел момент, когда оказалось, что «можно»…
– А как это всё произошло? – спросил Жабо.
Зачем спросил, сам не знал, но адвокат ответил профессионально. Ровенский еще за три месяца до того раздобыл эту бутылочку с кислотой, очень мучился человек, уже больше года почти не говорил с женой и дочерью, старался по делам уезжать из города, чаще всего без надобности. В этот вечер тоже сказал, будто уезжает, а сам спрятался в кофейне на Ланжероновской, наискось против своего подъезда, видел, как подъехал на лихаче Сережа и как уехал с дамами. Проследил их и до той гостиницы, околачивался под освещенными окнами час и два, пока там не потухла керосиновая лампа. Тогда позвонил, снял и для себя комнату, в чулках прошел по коридору, в левой руке была бутылочка, в правой нарочно заготовленный молоток. Молотком он и прошиб расшатанный дешевый замок того номера и ворвался в комнату. Лампу они потушили, но на столике горела стеариновая свеча. Увидев молоток и сумасшедшие глаза, Сережа вскочил и бросился вырывать молоток. Ровенский не боролся, уступил, но перенес бутылочку из левой руки в правую и плеснул Сереже в лицо. Потом он говорил, что хотел то же сделать и с женой, а дочку Нюту «просто хотел задушить», но уже не поднялась рука. Или «сразу всё равно стало», как он говорил потом на суде.