– Я вышел на свободу, потому что, по словам начальника тюрьмы, переводчик не нашел в моих статьях «посягательств на достоинство государства»…
– Мазел тов! – ответила Владимиру мама.
– Они просто не нашли итальянского переводчика, – усмехнулась сестра.
Легкий фаэтон катил сквозь дождь вдоль еврейского кладбища, но уже в другую сторону Водопроводной улицы – от крепостной тюрьмы в Одессу. Вода косыми струйками стекала с крыши, извозчик в дерюжном плаще и капюшоне грубо нахлестывал пегого коня, конь при каждом ударе вскидывал мокрой седой головой и, подняв коротко подрезанный хвост, то и дело презрительно ронял увесистые плюхи, но Владимир, обросший, с редкой, как у юного монаха, бородкой, радостно вертел головой из стороны в сторону и хмельно вдыхал холодный и сырой воздух свободы.
Свобода!
Елки-палки, свобода! Ты прекрасна! И этот серый холодный дождь, и Водопроводная улица, и даже оба кладбища по обе ее стороны!
Как кричали тогда студенты? СВО-БО-ДА!!!
Теперь он знал это слово на вкус, на ощупь, на цвет и даже на вес. Сво-бо-да! – она расширяет грудную клетку, озонирует легкие и мозги, дает крылья плечам и лопаткам и замечательно разгоняет кровь. Вот что нужно всем евреям, вот что они получат и почувствуют в Эрец-Исраэль!
СВО-БО-ДА!
То, что в его итальянских публикациях «переводчик не нашел посягательств на достоинство государства», было чудом, просто чудом!
– Или он оказался моим читателем и заждался моих фельетонов, – весело предположил Владимир.
– Хвастун! – И сестра сунула ему конверт с деньгами: – Держи. Тебе к цирюльнику нужно, и срочно.
– Я тебя люблю, – ответил он, заглянув в конверт.
– А я тебя обожаю, – честно призналась она.
Дома, в Красном переулке, он рывком сбросил с себя всю одежду, пропахшую тюрьмой, и с наслаждением плюхнулся в чан с горячей водой, заготовленной Мотрей к его прибытию.
Затем, завернув распаренное тело в банное полотенце, спешно съел тарелку густого пахучего украинского борща со сметаной и мясной костью… торопливо надел свежую рубаху, шерстяные носки, теплые штаны и редингот…