Впрочем, есть и другая версия. Как следует из ежедневных жандармских донесений «о передвижениях мещанина Жаботинского (кличка Бритый), проживающего в доме 11 по Красному переулку», сей «мещанин» вел открытый образ жизни: чуть ли не ежедневно у него бывали «крестьянин Херсонской губернии Николай Эммануилов Корнейчук, двадцати лет (кличка Большеносый)», а также Александр Поляк и другие приятели. Упаси меня Боже подозревать замечательного Корнея Чуковского в стукачестве, но кто-то из посетителей мог оказаться не столь кошерным и донести в полицию об итальянских газетах, лежавших у Жаботинского на столе…
И наконец, третья версия: Александр Поляк. Кто такой? В Интернете я такого не нашел, зато вот что нашел у Троцкого:
«Связи с Одессой я поддерживал и развивал. У входа в Публичную библиотеку я познакомился с рабочим в очках: мы поглядели друг на друга пристально и догадались друг о друге. Это был Альберт Поляк, наборщик, организатор знаменитой впоследствии центральной типографии партии. Знакомство с ним составило эпоху в жизни нашей организации…
От Поляка я случайно узнал, что техник Шренцель, выдававший себя за инженера и давно тершийся вокруг нас, – старый провокатор. Это был глупый и назойливый человечек в форменной фуражке со значком. Мы инстинктивно не доверяли ему, но кое-кого и кое-что он знал. Я пригласил Шренцеля на квартиру к Мухину. Здесь я подробно изложил биографию Шренцеля, не называя его, и довел его этим до полной невменяемости. Мы пригрозили ему, в случае выдачи, короткой расправой. По-видимому, это подействовало, так как месяца три после того нас не тревожили. Зато после нашего ареста Шренцель громоздил в своих показаниях ужасы на ужасы».
Я не имею доказательств, что Александр Поляк, друг Жаботинского, и Альберт Поляк, которого Троцкий встретил у входа в Одесскую публичную библиотеку, – одно и то же лицо. Но два прогрессивных (чтоб не сказать «революционных») А. Поляка в одной Одессе? Ведь по времени они совпадают: Троцкий встретил Альберта Поляка накануне своего ареста в 1898-м, и Поляк, отсидев тоже два или три года, мог стать Александром и попасть под «особый надзор». Отслеживая его контакты, полиция пришла к Жаботинскому и не только к нему…
Разобравшись – хотя бы для себя – с обстоятельствами ареста Жаботинского, перехожу к его освобождению.
Мне понятна бравада молодого журналиста, когда он говорит Анне Михайловне Мильгром: «Семь недель провел я в этой тюрьме, и это одно из самых приятных и дорогих мне воспоминаний». Но «Повесть моих дней», откуда я взял эту реплику, написана много лет спустя взрослым, если не сказать «пожилым», Жаботинским. Откуда же это прекраснодушие: «Полюбил я и воров, особенно юношу, который приносил мне борщ и мясо со словами: “Шампанское!” И даже начальника тюрьмы я полюбил, жандармов и стражников…»? Или по прошествии лет он забыл свои тюремные голодовки и бунты против начальника тюрьмы, жандармов и стражников?