Жаботинский: «Между тем приближались дни Пасхи, Пасхи 1903 года. От некоторых знакомых я слышал странные тревожные речи, что в городе и во всей округе, во всей губернии витает опасность еврейских погромов: ничего подобного не происходило более двадцати лет. Один утверждал, что слухи – пустая болтовня и вздор, полиция не допустит, другой шептал, что полиция как раз и собирается организовать погром, третий советовал направить делегацию уважаемых еврейских граждан для переговоров с городским головой…
Я засел за стол и написал десяток писем десятку еврейских деятелей, большую часть которых я не знал. Я предлагал наладить самооборону. Я не получил ответа, но прошла неделя, и ко мне заглянул друг детства, студент, у которого были контакты со всеми “движениями”. Он сказал мне: “Имярек показал мне твое письмо, совершенно конфиденциально, разумеется. Зачем было писать? Прежде всего, именно те, к кому ты обратился, не осмелятся и не сдвинутся с места. И еще, и это главное, – здесь уже есть группа самообороны, пойдем и увидишь”. Мы поехали на Молдаванку, и там в просторной и пустой комнате, похожей на торговую контору (но без дощечки на дверях), я увидел нескольких молодых людей, одним из них был Израиль Тривус, мой друг с того дня… Имена других я запамятовал… Принимал нас молодой человек лет двадцати восьми, симпатичной внешности, с черной бородкой, Самойло Козодой (фармацевт из Овидиополя и племянник Игнаца Альбертовича. – Э.Т.), которого я там застал, называл его Генрих, а другие никак не называли – по-видимому, и не знали его лично. Собралось человек шесть молодежи, большинство студенты. Генрих принес чайник, стаканы, печенье и сказал: “Если что понадобится, я к вашим услугам”, – и ушел в другую комнату, и никто его не удерживал…»
Шестеро назвали себя Комитетом самообороны и решили собрать деньги на вооруженную еврейскую самозащиту или, как сказали бы теперь, еврейских дружинников. При этом говорили главным образом двое: один – «большой философ» с множеством заумных терминов в каждой фразе, а другой, Израиль Тривус, напротив, реального и даже немного циничного склада, с резкими еврейскими интонациями.
– Не могу, – излагал философ, – никак не могу отрешиться от некоторого скепсиса пред этой концепцией: наша еврейская масса в роли субъекта охраны.
– Вы боитесь, что разбегутся? – спросил его Жаботинский.