– Атавизм, – ответил Обри.
– Атавизм? – переспросил я, недоуменно моргая.
– Именно. Atavus. Прадед, – уточнил Обри. – Вы не знали нашего общего прадеда, Эливелву, хотя у вас то же имя на иврите и идиш. Он умер до вашего рождения. Но когда мы приехали в Англию, он меня воспитывал. Эливелва был и первым моим учителем. Когда люди видели нас вместе, они смеялись, потому что между стариком и ребенком было поразительное сходство. В его поколении не было никого, кто говорил бы или двигался так, как он; и я думал, что и в моем поколении не было никого, на него похожего, – пока вы не вошли и мне не показалось, что наш прадед ожил.
Для Обри в жизни была заготовлена некая трагедия, некий парадокс. Обри снискал себе мировую славу как «голос» Израиля. Но его страстное и эффектное красноречие, его кембриджский акцент воспринимались новым поколением израильтян как излишне помпезные и старомодные, а его беглый арабский и симпатия к арабской культуре, которую он знал прекрасно (его первой книгой был перевод романа Тауфика аль-Хакима «Записки провинциального следователя»), в атмосфере растущей антипатии к арабам превратили Обри в фигуру подозрительную. Поэтому в конце концов он оставил власть и вернулся к жизни ученого и историка (он блестяще комментировал настоящее и прошлое в своих книгах и по телевидению). Чувства же он испытывал, как говорил мне, смешанные: после десятилетий интенсивной вовлеченности в политику и дипломатию его ум вдруг оказался в состоянии полного покоя и мира. Первым делом, как свободный человек, он отправился в плавание.
Однажды, когда Обри работал приглашенным профессором в Принстоне, в Институте передовых исследований, я спросил его, насколько подходит ему академическая жизнь. Он задумчиво посмотрел на меня и ответил:
– Я тоскую по широкой арене деятельности.
Но по мере того как «арена» становилась все более узкой и неуютной, а большинство действующих лиц на ней становились все более агрессивными и твердолобыми, Обри, с его разнообразными культурными симпатиями и широтой взглядов, тосковал по ней все меньше и меньше. Однажды, уже потом, я спросил его, в качестве он хотел бы, чтобы его запомнили.
– В качестве учителя, – ответил он.
Обри любил рассказывать истории, и, зная о моем интересе к физической науке, он поведал мне о своих встречах с Альбертом Эйнштейном. После смерти Хаима Вейцмана в 1952 году Обри направили к Эйнштейну, чтобы пригласить его на пост следующего президента Израиля (Эйнштейн, конечно, отказался). В другой раз, как вспоминал Обри с улыбкой на устах, они с коллегой из израильского консульства посетили Эйнштейна в его доме в Принстоне. Эйнштейн пригласил их и любезно спросил, не откажутся ли они от кофе. Обри не отказался, полагая, что приготовлением займется горничная. Но он впал в настоящий ужас, когда Эйнштейн сам отправился на кухню. Вскоре они услышали стук чашек и чайников, что-то из посуды упало – великий человек, дружески и несколько бестолково, сам варил для них кофе. В этом, заметил Обри, в большей степени, чем в чем-то еще, проявились человечность и доброта величайшего гения всех времен.