– Вы это увидите, – говорил он Ральфу.
И, обращаясь ко мне, добавлял:
– И вы тоже, Оливер, если доживете до моих лет.
В январе 2004 года я получил от Фрэнсиса последнее письмо. Он прочитал мою статью «В реке сознания» и написал: «Читается очень хорошо, хотя, как я думаю, лучше было бы назвать работу “Является ли сознание рекой?”, так как последний тезис статьи – это тезис сомнения в изначальной посылке». Я согласился с Криком.
В конце письма стояло: «Приезжайте как-нибудь на ланч».
В середине 1950-х годов, когда я все еще был студентом, существовала непроходимая стена между нейрофизиологией и реальностью неврологических расстройств, которым были подвержены пациенты. Неврология продолжала исповедовать клинико-анатомический метод, который веком раньше разработал Поль Брока: определяем зоны повреждений в мозге и соотносим с симптомами. Так, нарушения речи увязывались с поражениями центра Брока (центр речи), паралич – с повреждениями зон, отвечающих за движение, и так далее. Мозг представлялся собранием или мозаикой маленьких органов, каждый из которых имел свою специфическую функцию, и все они были каким-то образом связаны. Но как работает мозг в целом, никто не знал. Когда в начале 1980-х годов я писал книгу «Человек, который принял жену за шляпу», мое мышление было основано именно на этом подходе, в рамках которого нервная система понималась как нечто строго установленное и инвариантное, где «заранее определенные зоны» строго соотносились с теми или иными функциями.
Такая модель полезна, скажем, при определении зоны поражения у человека, страдающего афазией. Но сможет ли она раскрыть специфику процесса обучения и роль практики в овладении знаниями и навыками? Способна ли она описать процессы реструктурирования памяти, которые протекают в нашем сознании на протяжении всей жизни? Объяснит ли этот подход логику адаптации сознания и феномен пластичности нервной системы? Как она сможет построить саму модель сознания – во всем его богатстве и целостности, в форме постоянно изменяющегося потока, но и со всеми его нарушениями? И объяснит ли она феномен индивидуальности, феномен «самости»?
Хотя в нейронауке в течение 1970–1980 годов был сделан значительный шаг вперед, в ней ощущался концептуальный кризис, некий методологический вакуум. Отсутствовала общая теория, которая позволила бы осмыслить огромное количество накопившихся данных, а также наблюдений, сделанных в рамках целой дюжины различных дисциплин – от неврологии до педологии, лингвистики и даже психоанализа.
В 1986 году в «Нью-Йоркском книжном обозрении» я прочитал замечательную статью Израиля Розенфилда, в которой тот обсуждал революционные работы и идеи Джералда М. Эдельмана. Демонстрируя чудеса храбрости, Эдельман писал: «Мы стоим у начала революции в нейронауке. К ее окончанию мы узнаем, как работает сознание, какие силы управляют нашей природой и как мы познаем мир».