К весне 1962 года моя интернатура в Маунт-Ционе подходила к концу, а 1 июля должна была начаться моя аспирантура в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Но до этого мне нужно было побывать в Лондоне. Моя мать сломала бедро, и я был очень рад повидать ее после операции. Саму травму, операцию, боль все последующие недели выздоровления мама переносила с чрезвычайной стойкостью духа и намеревалась вернуться к своим пациентам, как только сможет отставить в сторону костыли.
Для человека на костылях винтовая лестница в нашем доме, с поношенным ковром и кое-где расшатанными ступеньками, была небезопасна, а потому я носил мать вверх и вниз, когда ей было нужно; раньше она была против моих спортивных занятий, а теперь была рада тому, что я такой сильный. Поэтому я откладывал свой отъезд до того момента, когда она сможет справляться с лестницей самостоятельно[19].
В Калифорнийском университете у нас был «Журнальный клуб», где мы читали и обсуждали самые свежие работы по неврологии. Я иногда раздражал коллег, заявляя, что мы также должны читать ученых девятнадцатого века, наших далеких предшественников, соотнося с их наблюдениями и идеями то, что мы видим у наших больных. Другие усматривали в этом какой-то «архаизм»; при недостатке времени у нас были гораздо более важные дела, чем чтение какой-то «устаревшей» литературы. Подобная позиция отражалась и на большинстве статей, которые мы читали: они редко обращались к источникам, возраст которых превышал пять лет. Дело выглядело так, будто у неврологии не было истории.
Меня это пугало, поскольку я привык мыслить в исторических категориях и нарративных схемах. Увлекаясь в детстве химией, я поглощал книги по истории этой науки, читал об эволюции этой науки и о жизни моих любимых химиков. Таким образом, химия обретала для меня историческое и человеческое измерение.
То же самое произошло, когда мое внимание поглотила биология. В этой сфере моей главной страстью, естественно, стал Дарвин, и я прочитал не только его «Происхождение видов» и «Происхождение человека», не только «Путешествие на корабле “Бигль”», но и все книги по ботанике, включая «Коралловые рифы» и «Земляные черви». Но больше всего я любил его автобиографию.
Эрик Корн питал сходную страсть, что заставило его бросить карьеру ученого-зоолога и стать продавцом антикварных книг со специализацией «Дарвин и наука девятнадцатого века». Ученые и продавцы книг со всего мира консультировались у него, пользуясь его уникальными сведениями о Дарвине и его времени, и он был другом Стивена Джея Гулда. Эрика даже попросили – никто другой этого бы не сделал – реконструировать библиотеку, принадлежавшую Дарвину в Даун-Хаусе.