Во время нашего «медового месяца» я мечтал, что мы всю жизнь проживем вместе, до самой глубокой, счастливой старости (в ту пору мне было двадцать восемь). Теперь мне восемьдесят. И я пытаюсь написать нечто вроде автобиографии. Я думаю о Меле, о тех днях, полных лирической невинности. Жив ли он? Нейрофиброматоз, иначе болезнь Реклингхаузена, – непредсказуемый зверь. Интересно, а если он прочитает то, что я сейчас написал, не будет ли он с большей теплотой вспоминать этот странный и сложный период нашей юности?
Если мягкий отказ, который я выслушал из уст Ричарда Сэлиджа («Я не такой, как ты, но я ценю твою любовь и по-своему тоже тебя люблю»), не обидел меня и не разбил мне сердце, то отвращение, которое выказал в свое время Мел, глубоко ранило меня, лишив всех надежд (как я тогда думал) на жизнь, наполненную любовью. Я погрузился глубоко в себя, в свое отчаяние и принялся искать удовлетворения в наркотических фантазиях и удовольствиях.
Когда я жил в Сан-Франциско, я существовал в некой безобидной двойственности, по выходным меняя белый халат интерна на кожаную одежду и мотоцикл. Теперь же меня влекло к иной, темной и более опасной двойственности. С понедельника по пятницу я посвящал себя пациентам клиники Калифорнийского университета, но по выходным, когда я не уезжал куда-нибудь на мотоцикле, я совершал виртуальные путешествия, загрузившись марихуаной, семенами ипомеи или ЛСД. Это был секрет, которым я ни с кем не делился, о котором не знал никто.
Однажды приятель предложил мне «особый» косяк, хотя и не сказал, что в нем было особого. Несколько нервничая, я сделал затяжку, потом другую, потом с жадностью докурил до конца. С жадностью потому, что этот косяк дал мне то, чего никогда не давала марихуана – роскошные, почти оргазмические ощущения огромной степени интенсивности. Когда я спросил, что это было, приятель сказал – амфетамин.
Я не знал, насколько склонность к наркотикам заложена в человеке и насколько предопределена текущими обстоятельствами или состоянием ума. Все, что я знал, так это то, что с того вечера, когда я выкурил пропитанный амфетамином косяк, я висел на этом крючке целых четыре года. В тисках амфетамина сон невозможен, еда не нужна и все подчинено задаче стимуляции центров мозга, отвечающих за удовольствие.
Именно тогда, когда я боролся с пристрастием к амфетамину – я очень быстро скатился от пропитанной амфетамином марихуаны к метамфетамину, вводимому перорально или внутривенно, – я прочитал об экспериментах Джеймса Оулдса с крысами. Зверькам имплантировали электроды в мозговые центры, отвечавшие за получение удовольствия (прилежащее ядро и прочие подкорковые структуры), и давали возможность самостоятельно стимулировать их с помощью рычага. Крысы жали на рычаг, ни на мгновение не останавливаясь, и умирали от истощения. Когда я нагружался амфетамином, я чувствовал себя таким же беспомощным, как крыса Оулдса. Дозы становились все больше и больше, а частота сердцебиения и уровень кровяного давления поднимались до уровней, почти не совместимых с жизнью. Насытиться было невозможно – всегда было мало! Экстатические переживания, вызываемые амфетамином, были бездумными и самодостаточными – мне не нужны были никто и ничто, чтобы «дополнить» мое удовольствие – оно уже было совершенно полноценным, хотя и совершенно пустым. Все прочие мотивы, цели, интересы и желания исчезали, растворялись в бессодержательности наркотического экстаза.