Восемь минут (Фаркаш) - страница 17

констатировал в мозгу былой коллекционер. Видимо, это был самец: торакс был закрыт какой-то белой, совершенно прозрачной пленкой — очевидно, крыльями. Брюшко соединялось с грудью стебельком, состоящим из двух сегментов. Передняя часть тела представляла собой скорее цилиндр, задняя — скорее шар. Как только моча перестала шуметь, Старик услышал высокое, но исключительно деликатное стрекотание. Тоненький штрих под радиатором тем временем все вытягивался: оказалось, там двигался не один, а целый взвод муравьев-жнецов, под углом примерно шестьдесят градусов к стене, и путь их пролегал мимо ног Старика. Тот с изумлением следил за шествием насекомых. Крохотные белые пятнышки, виляя брюшками, ползли по белому полю, напоминая белесый лоскуток тумана. Поскольку направление, в котором вереницей двигались муравьи, обозначилось четко, взгляд Старика скользнул вперед, до той плитки, которую он различал еще довольно ясно; затем он перевел взгляд на предыдущий квадратик. Первые особи вскоре добрались сюда. В тот момент, когда они перебирались через крохотную выпуклость шва, соединявшего плитки, Старик еще четко видел их подвижные тельца; в следующий момент картина стала бледнеть, а на пути до следующего бугорка очертания муравьев совершенно растворились, растаяли в белизне. Старик не двигался, пока последняя особь не прошествовала перед его глазами, утонув почти незаметно в белом тумане.

Старик теперь часто не в состоянии был понять, кто скрывается под местоимением первого лица единственного числа. Когда Старуха, например, говорила: «Я хочу есть», он не знал, кого или что обозначает самый первый элемент конструкции этой сингулярной парадигмы. Они сидели за пустым кухонным столом, завершив очередную будничную процедуру, и словно ждали чего-то. Старик, возможно, только что убрал со стола после завтрака, снял скатерть, вытряс ее на балконе, но обратно все же не постелил. Деревянная столешница, раздвигаемая в длину, покрыта была светло-серым, с прожилками, пластиком. Неприятный материал: не воспринимает ни тепло рук, ни температуру воздуха. Уже по этой причине стол каждый раз застилали скатертью. Сейчас поверхность стола блестела, совершенно пустая, — наверное, до того момента, когда Старик соберется с силами и снова постелит скатерть. Стол стоял напротив балконной двери. Поток света, льющийся в дверь, падал в кухню беспрепятственно — если не считать разве что слоя пыли на стекле. Старуха сидела к балконной двери спиной и смотрела на стол. Она сразу заметила темно-серую тень, полосу примерно в ладонь шириной, которая, слегка наискосок, пересекала блестящий прямоугольник. В полосе не было ни малейшего разрыва. Она возникла на середине стола, медленно-медленно двигаясь к Старухе; потом исчезла. Старик, сидевший лицом к балкону, в первый момент подумал, что это тень какой-нибудь птицы, которая, расправив крылья, пролетела в небе напротив балкона. Тень, однако, вскоре возникла снова, двигаясь по столу точно в том же направлении и точно с такой же скоростью. Старуха следила за тенью с тем же любопытством, что и в первый раз. Полоса появлялась и исчезала еще несколько раз, но Старуха всегда смотрела на нее так, словно видела впервые. Начиная со второго случая, они наблюдали за тенью вместе, и все же Старик чувствовал: он видит совсем не то, что Старуха. Несомненно, это была та же плывущая по столу, чуть наискосок, серая тень; однако она ничего общего не имела с тем, что видела Старуха. Ведь Старик, желая того или не желая, всегда помнил о том, что он видел до того момента, когда заметил тень; Старуха же замечала ту же самую тень, но не увязывала это с предшествующими впечатлениями. Если бы даже Старик сказал: «Не помню», — то это были бы лишь слова, он только сделал бы вид, будто не помнит, в то время как клетки, нервы, кожа, желудок, внутренности, мышцы, сердце — все это, тысячами волокон, помнило, помнило. Наверное, помнила — по-своему — и Старуха, однако ее воспоминания находились в каком-то другом измерении, а потому выпадали из совокупности общего переживания. И подобно тому, как время утрачивало свою внутреннюю взаимосвязь, превращаясь в цепочку герметически замкнутых, отдельных мгновений, точно так же расщеплялась на невероятное множество отдельно взятых личностей та личность, которую означало первое лицо единственного числа Старухи. Если она говорила «Я хочу есть», то, конечно же, голодным было ее «я»; кто же еще! Точно так же ее «я» хотело пить; ее «я» обжигало палец, когда она задевала рукой горячую кастрюлю на плите. Это «я», однако, не было устойчивым, его элементы появлялись и мельтешили, как пузырьки в стакане с растворимой таблеткой, ощущение или чувство возникало, словно шипящий пузырек, и тут же лопалось, растворяясь в равнодушной стихии всемирного безличного бытия. То, что Старуха воспринимала как «я», было не более чем отражением образов реальности на стенках такого быстротечного пузырька. В момент появления образы вырастали, растекались по всей поверхности восприятия, в то время как тело без остатка отождествлялось с той точкой, на которую раздражение, поступающее от органов чувств, действовало непосредственным образом. То есть когда Старуха была голодна, она превращалась в сплошной голодный желудок; когда ей хотелось пить — в сплошную пересохшую глотку; когда обжигала палец — в сплошную обожженную кожу. Реакции ее, таким образом, были куда интенсивнее, чем у обычного человека; зато в тот момент, когда раздражение прекращалось, ее «я» расставалось с предыдущим переживанием, Старуха делалась довольной жизнью и беззаботной: ведь как для нее не существовал последующий момент, точно так же она не помнила, не знала и предшествующего. Ее не тревожили ни истории ее прошлых «я», ни то, что может произойти с ее «я» последующим. Следил за временем, измерял время только Старик, только он непрестанно искал в нем содержание, которое можно было называть «я». Он чувствовал: потеряй он эту иллюзию, он потеряет и Старуху.