У Старика хватало целеустремленности и доброй воли, чтобы понимать языковые сигналы, исходящие от окружающих его предметов или от людей, которые находились рядом, или, по крайней мере, проявлять интерес к ним. Однако внимание его чаще всего быстро соскальзывало со звучащих слов, и, когда ему что-нибудь говорили, он спустя некоторое время начинал следить за движениями губ или за кончиком языка, который мелькал между губами, за тем, как напрягались и расслаблялись под кожей мышцы лица. В такие моменты он словно видел некий трехмерный анатомический разрез и наблюдал, как поднимаются, опускаются, растягиваются и сокращаются, подчиняясь движению мышц, кожные покровы. Голос человека не способен был перевесить это зрелище; а если перевешивал все же, то лишь как некий шум, никакого смысла в себе не несущий. И обстоятельство это не рассеивало, а, наоборот, концентрировало внимание Старика. Когда собеседник начинал говорить, Старик ясно сознавал, что звуки голоса сами по себе складываются в какие-то обладающие смыслом элементы, и смысл этот он тоже мог бы постичь, но считал совершенно излишним, следуя от слова к слову, наподобие какой-нибудь программе компьютерного перевода, вычленять значение элементов, содержание которых было для него безразлично. Тем не менее, независимо от того, как он к этому относился, он терпеливо выслушивал каждого — отчасти из вежливости, а в основном по привычке. Он и прежде вел себя так же, обращая открытый, внимательный взгляд к каждому, кто к нему обращался; но и тогда у него часто бывали трудности, если он хотел воспроизвести то, что ему говорили. Позже у него даже спрашивали иной раз, не иностранец ли он, хотя он без малейшего акцента говорил на языке, который был для него таким же родным, как и для собеседников… Однако вечерний выпуск новостей, в 19 часов, он по-прежнему не пропускал. Старуха привычно проводила эти четверть часа рядом с ним, но в первые же минуты засыпала. А когда Старик выключал телевизор, испуганно открывала глаза и машинально спрашивала: «Ну, что там?» Старик отвечал ей, мол, ничего особенного, и существенным в его ответе было первое слово. Не мог же он ей сказать, что доходят до него не слова, а пустые их оболочки, которые он тут же заполняет собственными мыслями, так что если он даже и воспроизведет то, что говорил диктор, то это будут лишь слова диктора, а вовсе не содержание новостей. К счастью, объяснять ему никогда ничего не приходилось: Старуху в полной мере устраивал повторяемый из вечера в вечер ответ. В других же случаях добрая воля Старика наталкивалась, не приводя к результатам, не на пустоту слов, а на навязчивое нагромождение символов. Больше всего Старику давало письменное сообщение. Если на желтом бумажном квадратике, приклеенном к холодильнику, он видел фразу «Список на столе», то, хотя это коротенькое сообщение тоже было не более чем символом и именно это свойство языка прятало таившуюся в нем информацию или, точнее, делало невозможным ее усвоение, разум его тем не менее сразу улавливал смысл фразы. В таких случаях Старик тут же, часто даже несколько раз, повторял про себя или вслух прочитанное. Не для того чтобы не забыть: просто потому, что его разуму приятны были тональность фразы, ее общий вид, начертание слов. Список на столе. И под сообщением — имя; имя, символизирующее какую-то личность. Но здесь, в данном контексте, это значения не имело.