Во сне Старик почти не шевелился. Обычно он просыпался в той же позе, в какой засыпал: на спине или на правом боку, с подогнутыми коленями, левую руку положив на бедро, а правую, раскрытой ладонью, под щеку. Когда он лежал на спине, у него лучше работала голова; когда на боку — свободнее дышало тело. Но он все-таки предпочел бы — когда дойдет дело до этого, — чтобы его посадили, с прямой спиной, лицом к окну, к свету… Он и в тот раз лежал на спине, вытянув руки вдоль груди. Медленно, нехотя выплывал он из сна в бодрствование, хотя до утра было еще далеко, а просыпаться ни с того ни с сего среди ночи было совсем не в его обыкновении. Правда, каждую ночь он вынужден был вставать раз или два, но это ни его, ни его организм не обременяло. Автоматически, не выходя из полусна, он делал свои дела и потом продолжал прерванный сон в том же положении, в каком спал до того момента. Сейчас он проснулся, но еще не открыл глаза; лишь инстинктивно насторожился, ища причину пробуждения. Рядом с собой он ощущал что-то лишнее; что-то было не так по сравнению с обычной ночью. Глаза его вдруг открылись: он понял, что разбудила его тишина, глухая, недвижная тишина, которую не нарушало ровное, немного хриплое дыхание Старухи. Сухой этот хрип с течением ночи всегда усиливался: Старухе трудно было дышать носом, поэтому она все больше разевала рот, и к утру слизистые оболочки в полости рта совершенно пересыхали, на тканях появлялись мелкие чешуйки, и воздух шелестел ими в глотке. Когда Старик вставал ночью, чтобы совершить обычный поход в туалет, он по степени шума, с каким дышала Старуха, мог довольно точно определить, долго ли еще до утра. Но сейчас в комнате стояла мертвая тишина. Старик протянул руку в сторону, но нащупал только смятую перину. Он сел, сощурил глаза, ища в синеватой тьме хорошо знакомые контуры; однако постель была пуста. Старуха не выходила по ночам, спала спокойно, без перерывов даже в самые тревожные периоды, и Старику это очень облегчало жизнь. Он прислушался: ни в комнате, ни в других помещениях не было никаких звуков. Он сполз с кровати ногами вперед, хотя мог бы просто сдвинуться вбок, через опустевшее Старухино место. Надел шлепанцы, халат, вышел в переднюю, оттуда — в кухню. И поразился, увидев, как светло в кухне: в окно лился яркий белый свет полной луны. Словно светились сами беленые стены — так четко выделялись на их фоне все предметы. Однако Старик прошел почти через всю кухню, направляясь в комнату, что смотрела на площадь. И лишь тут, уже на выходе, обнаружил, что Старуха сидит в кухне — правда, спиной к нему, почти утонув среди больших черных подушек кресла. Обернувшись от двери в комнату, он оказался лицом к Старухе. Совершенно голая, она сидела, скрючившись, в кресле, словно кукла, вылепленная из серой земли. Старик не смел к ней прикоснуться: ему казалось, она в тот же момент рассыплется. Ее ничто не держало, не защищало, кроме собственного веса, вдавившего ее в подушки кресла; кожа ее напоминала тряпку, случайно брошенную на кресло. Она не сопела, как обычно во сне, и даже не дрожала; только зубы у нее чуть слышно пощелкивали, будто какое-то крохотное насекомое, вроде сверчка, поскрипывало посреди кухни. Старик наклонился, пытаясь увидеть ее лицо, уловить ее дыхание, но не находил ни ее глаз, ни рта, только слышал пощелкивание да ощущал холод, исходящий от серых комьев, брошенных в кресло. Он прижал к себе ее тело, оно было податливо, словно из него вынули все твердые компоненты; он нежно стискивал ее, пока она не переняла его тепло, ритм его дыхания. Из серой массы постепенно проявилось лицо; серые губы пробормотали, что она совсем не может спать, потому что каждую ночь приходит черный человек и вынимает у нее глаза. Старик укрыл голое тело Старухи своим халатом и повел ее в спальню. В передней он поднял сброшенную на пол ночную рубашку, одел Старуху, потом усадил ее на кровать. Старуха послушно легла и впервые — с того момента, когда Старик нашел ее в кухне, — открыла глаза. Улыбнулась ему — и вскоре, с открытыми глазами, уснула.