Старуха любила, чтобы Старик читал ей вслух. Что, о чем — ей было все равно, значение слов не доходило до ее сознания, лишь пробегало по нему, почти неощутимо тревожа поверхность, словное легкое дуновение ветра, от которого шевелились листья на кончиках веток. Для нее было важно слышать голос, звучание речи. Даже в самые тревожные, самые беспросветные периоды это был едва ли не единственный способ, которым Старик мог утешить ее, а то и развеселить. Он просто садился рядом и начинал читать вслух. Не то чтобы громко, скорее даже наоборот, вполголоса, стараясь, чтобы его речь вливалась в то более тихий, то более громкий ансамбль звукового окружения. Старуха спустя некоторое время начинала прислушиваться к монотонному звучанию его голоса. Если она в это время металась по комнате, то движения ее мало-помалу замедлялись, теряли порывистость. Она останавливалась на полпути и вслушивалась в голос Старика. Потом садилась — и теперь уже все внимание сосредоточивала на этих звуках, которые охватывали ее кругами, доходили к ней со всех сторон, проникая в сознание, словно чистая, успокаивающая мелодия. Судорога отпускала мышцы, лицо разглаживалось, и голос словно проникал в нее через тысячи открывшихся пор. С ощущением, близким к блаженству, Старуха вытягивалась, колыхалась в волнах, что через невидимые ворота стремились внутрь ее смятенной души, и она всем своим существом отдавалась тонкой вибрации, порождаемой ими. Тяжесть, недомогание, дурное настроение — все это скатывалось с нее, как вода. Склонив голову набок, она сидела, забыв обо всем, чувствуя себя парящей в легком потоке бытия. Старик читал всегда один и тот же текст; во всяком случае, в тональности звучания, в рисунке вибрации никогда не было никаких различий. Даже поза его всегда оставалась одной и той же. Слегка сгорбив спину, он внимательно смотрел в свои, сомкнутые ребрами ладони — словно читал нечто, написанное на них. Рук он не опускал, даже если ему случалось заснуть за этим занятием. А задремывать под монотонное чтение случалось то одному, то другому. В конце концов они засыпали оба, склонившись друг к другу и негромко похрапывая в неравномерном, полосами и пятнами испещрившем комнату полумраке давно состарившихся ламп. В неверном освещении, в мятой одежде, со странно вывернутыми во сне конечностями, с приоткрытыми ртами, они немного напоминали потрепанных жизнью, подвыпивших бомжей. Однажды Старик проснулся, оттого что Старуха, даже во сне удерживая последний аккорд их «чтения», начала напевать знакомую мелодию. Они часто пели вместе: музыкальная память у Старухи сохранилась почти без изъяна. Воспроизводя какую-нибудь мелодию, она обычно вспоминала и текст песни. Если Старик знал мотив, они пели вместе. Он уже не мог вспомнить, кто написал эту песню; вроде бы она существовала в нескольких вариантах; однако Старуха уверенно выдерживала мелодию, помогая ему в неясных местах. «Die Jahre kommen und gehen, / Geschlechter steigen ins Grab, / Doch nimmer vergeht die Liebe, / Die ich im Herzen hab. / Nur einmal noch möchte ich dich sehen, / Und sinken vor dich aufs Knie, / Und sterbend zu dir sprechen: / ‘Madame, ich liebe Sie!’»