— Зайдем ко мне? Тут недалеко, — предложил я без всякой надежды, что Таня согласится. Но она вдруг согласилась, то ли опять из жалости, то ли ей было интересно, как я живу, то ли она просто замерзла. И вот она оказалась в этой самой моей квартире, которая теперь хранит после стольких лет воспоминание о той чудесной ночи, что мы провели здесь. И только потом, утром, я узнал, что она осталась у меня не потому, что замерзла, или ей было жалко меня, или тем более, интересно, как я живу, а из-за того, что должна была отплатить мне за удовольствие. Вот, как я об этом узнал. Утром я отвез ее домой на такси, и, прощаясь со мной возле подъезда, Таня нежно поцеловала меня и сказала ужасные слова:
— Спасибо, зайчик мой, было все очень здорово, но… — и она невинно, просто, как могла только она, посмотрела на меня, — но ты теперь и сам понимаешь, что я тебе буду слишком дорого обходиться. Я думаю, нам не надо больше встречаться. Прощай! — и тут же скрылась за такой ненавистной для меня подъездной дверью.
Мог ли я смириться с этим! Я еще звонил ей, упрашивал, говорил, что брошу свою газету, в которой я тогда был всего лишь заштатным фоторепортером, наивно клялся, что стану богатым.
— Не надо, зайчик, — парировала она, — ты слишком чист, чтобы зарабатывать большие деньги. Потом, когда я тебе надоем, ты проклянешь меня за то, что я заставила тебя бросить любимое дело и пойти против совести.
И тогда была крыша. В последний раз я приехал к ее дому и забрался на крышу. Думал, сейчас придет она со своим очередным «зайчиком», и я брошусь им под ноги. Глупо все это было, конечно, глупо. Может, спасло меня то, что слишком долго я ждал — ее все не было, может, что пришла она одна, может, на крыше, на холодном ветру я понял, что не стоит она того, а может, просто испугался.
Я больше не звонил ей. Я был полон презрения к ней, а еще больше — к себе.
— Паша, помнишь, ты говорил, что произведение для тебя, как зачатый ребенок…
— Ну…
— Будто придет идея и сидит, растет в животе… в голове… не знаю, где-то там, и через девять месяцев выходит на свет.
— Да.
— Я тогда так злилась на тебя. Вот, думала, нахал, смеется надо мной. Рожает свои произведения, а ребенка родить не может. А теперь, знаешь, Паш, кажется, я поняла. Такое чувство, что и у меня родилась идея, — Надя погладила себя по животу. — Вот здесь они рождаются, я теперь точно знаю. Это наша с тобой идея, здесь у меня в животе, такой еще ни у кого не было.
Умиление, то, что Заманихин всегда пытался вытравить из себя, чтобы, не дай бог, не просочилось в какой-нибудь рассказ, поднялось откуда-то снизу и дрожью рассеялось в плечах. Глупость, только что вырвавшаяся у жены, без труда проникла через преграды, которые он внутри себя всегда старался выставлять перед глупостями. Но глупость эта была искренняя.