«Лишь бы теперь не упустить», — думал я, хотя, оказывается, как бы хорошо было, если б это случилось. Один раз я подъехал к ним бок о бок, пытаясь что-нибудь разглядеть. За рулем сидела девушка. Она вела машину небрежно, одной рукой, высунув локоть другой из окна наружу, и в такт оглушительной попсе энергично качала головой. Остальные окна не только были закрыты, но и густо затонированы, скрывая сидящих сзади мужчин. Девушка поймала мой взгляд и, все так же мотая своими белыми волосами, улыбнулась мне. Прекрасная юная улыбка. Улыбнулась, надула пузырь из жвачки, хлопнула его, демонстративно не спуская с меня взгляд, и прибавила газу.
«Какие беспечные мне попались клиенты», — подумал я тогда. У них даже и мысли о слежке не возникло. И это при их-то опасной профессии! По себе знаю: моя голова во время «дела» крутилась на триста шестьдесят градусов, я вздрагивал от каждого шороха и никак не мог привыкнуть. И только потом, когда уже было поздно что-либо поправить, я все понял. Дело было в их безнаказанности. И не потому, что они не чувствовали своей вины перед законом — нет, просто они не боялись ничего. А пока я не мог нарадоваться: хоть и трудно было на машине уследить за ними — совсем не так, как в фильмах, я все-таки сделал это; и в подъезд они ввалились всей компанией, и этаж мне указали — девушка крикнула в лифте: «Куда жмешь, идиот! Пятый». И даже не потрудились закрыть шторы — их просто не было на окнах. А я не обратил внимания на этот первейший признак безнаказанности, откровенный намек мне, исповедующему культ занавесок и гардин: «Уйди по-хорошему!» Но разве в силах я теперь был уйти!
На шестом этаже в подъезде дома напротив я приготовился к съемке. Пленник уже был привязан к стулу, причем прямо у окна, так что мне было все хорошо видно. Но спектакль не начинался — наверное, кого-то ждали еще. На всякий случай я снял мучения привязанного: руки заломлены высоко за спинку стула, растрепанные седые волосы закрывали опущенное вниз лицо — если бы не его неестественная поза на стуле, если бы не покрасневшая шея с блестками пота, можно было бы подумать, что он спит.
Напротив него — и это тоже попало в кадр — в кресле, положив ногу на ногу, сидел мужчина и разговаривал по телефону. Он был подстрижен по моде, пришедшей к нам из американских боевиков — его череп был выбрит начисто, и из растительности на голове его украшали только кустистые седые брови. В глазах — холод, на губах — ехидная улыбка, обнажающая ровные зубы и фиксу на клыке.
Положив телефонную трубку, лысый встал, что-то говоря пленнику и довольно потирая руки — ну, прямо отец семейства, предвкушающий обильную трапезу, — а затем все также что-то рассказывая — что, мне было не слышно — заходил взад-вперед по комнате. Вдруг хлопнув в ладони (я готов поклясться, что он при этом сказал: «приступим!»), лысый снова сел в кресло. Тут же на сцене появились бугаи, прятавшиеся где-то за кулисами этого немого театра. Они заломили пленнику руки еще выше, и он, как послушный механизм, открыл рот. На самом деле, наверное, он кричал благим матом от боли. Дальше — больше. Бугаи напряглись, надули щеки и подняли свою жертву за вывернутые руки вместе со стулом. И тут же тело подпрыгнуло — это девушка с белыми волосами, милое создание, еще полчаса назад так терпеливо внимавшая негодованию седоватого мужчины со всеми его жидкими брызгами, — эта девушка, окончательно, до самых оснований, оголив свои стройные ножки, всадила острый каблучок ему в глаз. Прямо — мечта мазохиста. Я так засмотрелся, что, кажется, даже не успел вовремя щелкнуть фотоаппаратом.