И еще один момент. Этого ты, милая, не знаешь, а ты, писатель, знать должен. Эй, писатель! Жив ты там? Древние греки говорили: для зрителя, а в твоем случае — для читателя, очень важна радость узнавания. Это такое чувство — объясняю для дураков, — когда читатель узнает в герое себя, соседа или своего начальника, а главное — жизненные ситуации, в которые и ему приходилось попадать. Пусть это даже фантастика или историческое повествование о прошлом, но там должна быть связь с реальной жизнью. Так сказать, современная действительность. А у вас что? Я теперь не о тебе конкретно, а вообще о вашем цехе. У вас — при-клю-че-ение! — растянул лысый, передразнивая. И Заманихин вдруг осознал, что передразнивают-то его. Именно он произносил так это слово, о нем мечтая. — Жизни у вас нет ни на грош! А как раз описанием человеческой жизни славны были раньше писатели. Потому их до сих пор и читаем. И внуки наши будут читать, а вас забудут. Чтоб не быть голословным, возьми первого известного — Гомера. Да, война, да, путешествие Одиссея — казалось бы, полно этих самых приключений, но жизни, обычных жизненных ситуаций, которые и вызывают радость узнавания у читателя, несоизмеримо больше.
Вот к чему я и клоню. Испортили вы читателей, нас, то есть, смертных. Подавай нам теперь приключения, и не простые, а все более и более необычные. Начитались и ринулись все за опасностью, будто это золота кусок. Скучной нам теперь кажется наша жизнь без приключений. А на самом деле нет ничего лучше обычной, тихой, мирной жизни: чтобы жена обед готовила, чтобы детишки писались, чтобы кусочек земли был, свой участок, пусть даже в цветочном горшке. И стоит лишь попасть кому-нибудь в настоящую передрягу, почувствовать, так сказать, вкус приключения, сразу появятся мысли о тихой спокойной жизни. Ан, уже и поздно. Уже не вырваться, уже нашел, как метко говорится, этих самых приключений на свою жопу, уже и смертушка недалеко. Да-а! Ну скажи, писатель, не прав ли я? Не хочется ли тебе теперь домой, к жене под крылышко, а? Эй, писатель! Оглох? Уснул?
Заманихин и рад был бы не слышать, да не слышать не мог. Он провалился в какое-то странное забытье, боль сковала все члены, но слух работал, и сознание воспринимало эти нравоучения, как должное, как собственные укоры совести, когда в минуты отчаяния он думал о том, что пишет, и чувствовал — делает что-то не то. Так и в аду, — представилось ему сейчас, — укоры совести во сто крат усиленные болью.
Но что это? Громоподобные шаги в коридоре. Избавление? Возмездие? Или отказывает уже и слух.