Жизнь моя вдруг из стремительного бурного потока превратилась в равнинную спокойную реку. К черту все приключения, жить бы так, Господи, и дальше! Почему Ты не позволил мне этого?
Утром я вставал чуть свет, потому что ложились мы с Евдокией Тимофеевной рано. Но все равно хозяйка поднималась раньше и побрякивала ведрами, кастрюлями, чугунками и еще чем-то у русской печи — скатерть-самобранка нуждалась в приготовлении блюд. Частенько после плотного завтрака я отправлялся за грибами. Лесное одиночество не пугало, я его просто не чувствовал. Что оно, по сравнению с одиночеством среди людей. Мне казалось, каждое дерево прислушивается к моему бормотанию и отвечает мне тем же: то дружным скрипом засмеются сосновые стволы, то зашелестят краснощекими листочками осинки, то неулыбчивые старухи-ели бросят шишку мне в ноги. Но больше всего я любил разговаривать с грибами: и громко радовался, когда находил их, и ворчал за червивость, и ругался, если долго они не попадались. А грибы в ответ дружными семьями вставали на моем пути, пойду ли я в ельник за груздями и волнушками, или пробегусь по холмикам соснового бора в поисках белых, да даже присев отдохнуть на берегу лесной речушки в том самом месте, где похоронил я свою несбывшуюся мечту о приключении, — и там я порой встречал какую-нибудь молодую толстоногую сыроежку.
Дома (как быстро я привык к этому слову «дом») ждала меня обеспокоенная хозяйка, почти всегда повторявшая:
— Я уж за тобой собралась. Думала, заплутал где, пора идти искать.
Если не ходил в лес, то скучать не приходилось. Дел по хозяйству было много; чувствовалось, что мужика здесь не хватает. Но и одной мужской руки без сноровки было мало. Потому и делали мы все вместе с Евдокией Тимофеевной. И не то чтобы она только руководила, а я только орудовал топором — нет. Бывало, выхватит у меня из рук инструмент: «Подожди, мол, не так», — и давай им помахивать, только щепки летят — не остановишь. А я стою и бесполезно уговариваю: «Да понял я, хватит, отдайте». Так вдвоем мы поправили изгородь на задках огорода и поставили новую сараюху для дров — дровяник. С этим дровяником без мата не обошлось. Ох, и ругалась хозяйка на мою городскую неумелость, но потом всегда приговаривала:
— Что же это за работа без мата.
Казалось, она понимала то, что творилось у меня на душе, и загружала, заваливала меня работой, чтобы, не дай бог, не присел, не задумался. Видела она один раз меня таким: сижу на крыльце, смолю одну сигарету за другой, уставившись в звездное августовское небо. Там далеко на севере, не смотря на огромное расстояние, горело светлое пятно — огни большого города.