Она не спрашивала меня ни о чем, сказав однажды: «Сердце не лукошко, не прошибешь окошко». О себе же говорила часто — впрочем, я-то как раз сам всегда просил ее об этом. Удивительно: она не только опускала все даты, но даже и приблизительного года не могла или, может, не хотела вспомнить. Единственным временным ориентиром, навеки отложившимся в памяти, была для нее Великая Отечественная: «до войны», «после войны», — говорила она. Я с интересом слушал ее истории, поучительные и очень похожие на притчи: о нелегкой жизни людей, о правде, о совести и — кто бы мог подумать — о любви. Иногда мне даже казалось, что Евдокия Тимофеевна знает о моих грехах и не зря все рассказывает — так удивительно противоположны были моя жизнь и ее.
Так незаметно наступила осень, и дел прибавилось. Несколько дней мы вдвоем не спеша выкапывали картошку. А потом неожиданно, но неожиданно только для меня — я и не знал, что существует такой запрет, вполне справедливый, направленный против людской жадности, — из области пришло разрешение на сбор клюквы. Мы ходили за ней тоже вдвоем. Сколько бы я не упрашивал Евдокию Тимофеевну, она не соглашалась остаться дома.
— Мыслимое ли дело, — ворчала она, — в наших болотах тебе одному, городскому, тепличному, клюкву брать. Это тебе не в городе на базаре. Хватит мне двух сынов, еще и ты сгинуть хочешь. Нет, и не проси.
Будто (отбросим всякие аллегории) она смогла бы помочь, случись мне пойти на дно.
В этих нелегких шатаниях по болотам, когда то, что никак не назовешь почвой, уходит из-под ног, когда сапоги постоянно по щиколотку в воде, и сверху тоже частенько капает, когда стоишь целый день в наклонку, быстро, стараясь не потерять ни секунды, ни ягодки, орудуешь обеими руками и складываешь, складываешь, складываешь в привязанное к поясу ведерко это красное золото, рассыпанное вокруг, я поражался выносливости своей хозяйки. Как ни старался я собрать клюквы больше, чем маленькая сгорбленная старушка, ни разу ничего у меня не получалось. Сначала я думал, что дело опять-таки в сноровке, но после трех-четырех походов на болото я, копируя действия Евдокии Тимофеевны, в совершенстве освоил это искусство. Однако все равно угнаться за ней не мог. Дрожали ноги, болела спина, когда мы возвращались из леса (а ведь и обратный путь был тоже нелегким с полными коробами за спиной, в которых по два, по три ведра клюквы), и я представлял каково же Евдокии Тимофеевне. А она, казалось, не знала усталости — дел-то дома было еще много. Сидит, сидит и вдруг — шасть на колодец за водой. Я за ней. Догоняю, когда она уже идет обратно. Выхватываю тяжеленное ведро, а она придет домой — и за другое дело: месево скотине понесет или на огород убежит. И опять я спешу ей на помощь.