Они помогли ему подняться на ноги, отряхнули снег с его одежды. Будучи вне себя от холода, он, тем не менее, жаждал справедливости – кто сказал, что мир справедлив или что все играют по одним и тем же правилам? – он просто пылал целеустремленностью. – Караул! Милиция! – заверещал он, когда рука в перчатке поднесла к его губам флягу с водкой. – Меня ограбили.
Эти люди, лица и голоса которых явились к нему как во сне из пелены снежной вьюги, отнеслись к нему очень сочувственно, но при этом они держались также весьма настороженно, даже сухо. (Похоже, они не совсем понимали, как им воспринимать его историю – был ли он пострадавшим гражданином, как он утверждал, или же просто дешевым попрошайкой, клянчащим себе на похмелку после бурной попойки?) В итоге они проводили Акакия к ближайшему отделению милиции, на ступенях которого его и оставили.
Когда, через тяжелые двойные двери Акакий ввалился в мрачный вестибюль РОВД Большая Ордынка, карманы и рукава набиты снегом, заиндевевшие брови, нижняя губа дрожит от возмущения, на часах было три часа ночи. Четверо дежурных милиционеров стояли в углу под советским знаменем, попивая чай и приглушенно балагуря, ещё двое сидели на первой из бесконечной вереницы скамей и играли в нарды. В дальнем конце зала на возвышении за столом размером с грузовик восседал щекастый офицер с тяжёлыми веками глаз.
Акакий кинулся через зал с такой скоростью, что встречный поток воздуха стал сдувать с его костюма куски спрессованного снега. – Меня избили и ограбили! – заверещал он каким-то не своим, сдавленным голосом, словно кто-то держал его за горло, – В общественном месте. На Красной площади. Они забрали ... забрали ... – здесь его обуял такой мощный порыв жалости к себе, что он едва сдерживал слезы, – забрали моё пальто!
Сидящий за столом лейтенант глянул на него свысока, весь такой большой, таинственный, с головой огромной и косматой как у циркового медведя. За спиной у него на стене огромная фреска, изображающая Ленина за штурвалом корабля государственной власти. После затяжного мертвого влажного молчания лейтенант приложил пухлую ладонь к глазам, затем поворошил какие-то бумаги, и наконец стал дожидаться, пока к нему не подсядет секретарь. Последний также был в милицейской форме. На вид ему было лет восемнадцать-девятнадцать, лицо изрыто прыщами. – Вам, товарищ, надо заполнить этот бланк, изложив существенные подробности, – сказал секретарь, вручая Акакию с десяток типографских листов и контрафактную шариковую ручку, – а завтра утром ровно в десять вам надо будет опять вернуться к нам.