Плотницкие рассказы (Белов) - страница 110

– Мне считать нечего, у меня все сосчитано!

Козонков окончательно разозлился и посоветовал Олеше думать лучше о своей корове. Потом как бы случайно намекнул на какое-то ворованное сено. Олеша сказал, что сена он сроду не воровал и воровать не будет, а вот он, Козонков, без молока насидится, поскольку корова у него нестельная, а если и стельная, так все равно не отелится.

Я сидел молча, старался не улыбаться, чтобы не обидеть Авенира, а он совсем разошелся и пригрозил Олеше, что все одно напишет куда следует и сено у него, у Олеши, отберут, поскольку оно, это сено, даровое, без разрешения накошено.

– Ты, Козонков, меня этим сеном не утыкай, – говорил Олеша. – Не утыкай, я те говорю! Ты сам вон косишь на кладбище, тебе, вишь, сельсовет разрешил могильники обкашивать. А ежели нет такого закона по санитарному правилу – косить на кладбище? Ведь это что выходит? Ты на кладбище трын-траву косишь, покойников грабишь.

– А я тебе говорю: напишу!

– Да пиши хоть в Москву, тебе это дело знакомое! Ты вон всю бумагу перевел, все в газетку статьи пишешь. За каждую статью тебе, горлонару, на чекушку дают, а ты по соседскому делу хоть разок пригласил на эту чекушку? Да ни в жись! Всю дорогу один дуешь.

– И пью! – отрезал Авенир. – И пить буду, меня в районе ценят. Не то что тебя.

Тут Олеша и сам заметно разозлился.

– А иди ты, Козонков, в свою коровью подхвостицу, – сказал он.

Козонков и в самом деле встал. Пошел от бани, ругая Олешу, потом оглянулся и погрозил батогом:

– За оскорбление личности. По мелкому Указу!

– Указчик… – Олеша взялся за топор. – Такому указчику хрен за щеку.

Я тоже взялся за пилу, спросил:

– Чего это вы?

– А чего? – обернулся Олеша.

– Да так, ничего…

– Ничего оно и есть ничего. – Олеша поплевал на задубевшие ладони. – Всю жизнь у нас с ним споры идут, а жить друг без дружки не можем. Каждый день проведывает, чуть что – и шумит батогом. С малолетства так дело шло. Помню, весной дело было…

Олеша не торопясь выворотил гнилое бревно.

Теперь отступать было некуда, баню распечатали, и волей-неволей придется ремонтировать. Слушая неторопливый разговор Олеши Смолина, я прикинул, сколько дней мы провозимся с баней и хватит ли денег, чтобы расплатиться с плотником.

Олеша говорил не спеша, обстоятельно, ему не надо было ни поддакивать, ни кивать головой. Можно было даже не слушать его, он все равно не обиделся бы, и от этого слушать было еще приятнее. И я слушал, стараясь не перебивать и радуясь, когда старик произносил занятные, но забытые слова либо выражения.

V

– Весной было дело. Мы с Козонковым точные одногодки, всю дорогу варзали вместе. В деревне было нашего брата малолетка что комарья, ну и Козонковы-братаны тоже крутились в этой компании. Как сейчас помню, оба в холщовых портках. Портки эти выкрашены кубовой краской, а рубахи некрашеные. Ну, конечно дело, оба босиком, черные, как арапы. Звали их соплюнами. У старшего Петьки, бывало, сопля выедет до нижней губы. Ему лень вытереть, возьмет да и слизнет – как век не бывало. Вот помню, кажись, на третий день Пасхи вся наша орда высыпала на Федуленкову горушку. У нас такая забава была – глиной фуркать: прут ивовый вырежешь, слепишь птичку из глины и фуркнешь – у кого дальше. Далеко летело, у иного и за реку. Чем меньше птичка да чем ловчее фуркаешь, тем лучше летит. А наш Виня взял да насадил на прут целую гогырю с полфунта весом, – все надо было, чтобы лучше других, – размахнулся да как даст… Прямехонько в Федуленково окно угодило. Стекло брызнуло, обе рамы прошиб. Мы все так и обмерли. А после очнулись да бежать.